Коммуналка 2: Близкие люди (СИ) - Лесина Екатерина

— Мы не странные, мы взрослые, — ответил он во поддержание беседы.

— Это то же самое, — Розочка отмахнулась. — Правда, Машка?

Машка кивнула.

И вздохнула.

Потрогала кружевной колючий край платья. И зажмурилась, пытаясь справиться с робким своим счастьем. Это незнакомое ей чувство пугало девочку, а Святослав понятия не имел, что делать с этим страхом.

И с остальными тоже.

Он ведь в детях не разбирается совершенно.

Он все-таки открыл глаза, убеждаясь, что не обманулся. Розочка рядом, Машка на стуле. Обе в одинаковых клетчатых платьицах с пышною юбкой и красными пуговичками. Пуговички начинались под округлым воротничком и спускались до самого края подола. Красными были и вишенки, вышитые на карманчиках, и бантики, к этим вишенкам прикрепленные. Они вовсе походили друг на друга. Бледные, полупрозрачные, с синеватою кожей, с огромными глазами, с головами крупными, на которых пробивался пух отрастающих волос. Только у Розочки уши еще оттопыривались, несуразно огромные, заостренные.

И клыки были видны, когда улыбалась.

— Вы к ним не лезьте, ясно? — велел Святослав. — Сидите у себя. То есть, у меня. Что бы ни случилось, сидите. Ясно?

Розочка кивнула. И Машка с нею. И захотелось плюнуть на все договоренности, забрать детей и убраться, предоставив почетное право воевать с нежитью другим, тем, кому эта самая нежить вдруг показалась особо ценным призом.

— Ты не нервничай, — Розочка почесала кончик уха. — Мама говорит, что много нервничать вредно для здоровья. А у тебя его и так нету.

— Тогда не буду. Что тебе принести?

— Ничего, — Розочка указала на стол, на котором уместилось с полдюжины тарелок. — Нам тетя Лера всего принесла. И тоже сказала, чтоб не лезли. И дядя Ингвар… только…

Она вдруг посерьезнела, а зелень глаз стала нестерпимо яркой, почти как та, в несуществующем болоте.

— Сами вы не справитесь.

— Справимся, — у него получилось сказать это ровно и уверенно. — Конечно, справимся.

Он вышел, прикрыв за собой дверь.

И услышав:

— Все равно они странные. Правда, Машка?

О чем могут говорить чужие люди, собравшиеся за одним столом? И недолгое молчание было нарушено нарочито-радостным восклицанием:

— За милых дам! — и вальяжный мужчина, одетый с той вольностью, которую может позволить себе далеко не всякий, поднимается со стула.

В руке он держит рюмку на высокой ножке. Мужчина слегка покачивается, он хочет казаться пьяным, но Святослава не так просто обмануть. Он слышит эхо его разума, пусть и укрытого за щитом амулета.

Знал?

Готовился?

Или просто на всякий случай захватил? В силу привычки?

— Да, да, — следом поднимается светловолосый парень в нелепом костюме. Он одергивает пиджак и старательно улыбается, но взгляд его холоден, а Святослав с трудом сдерживает улыбку.

Снова щит?

Амулеты подобного толка — редкость, а тут, считай, на каждом втором.

— Хотелось бы сказать, что я очень рад… да, очень рад… — парень провел ладонью по волосам, играя в смущение. Посмотрел на Антонину. — Что у меня получилось познакомиться с людьми… столь… интересными. Тонечка много о вас рассказывала.

Двое других закивали.

И обменялись ревнивыми взглядами.

Игра.

Странная пьеса, частью которой стал Святослав, как и дива, которая казалась безразличною и отрешенной. А еще невероятно хрупкой. И в платье ли дело, в том, что впервые село по фигуре, отчего отвести взгляд от этой самой фигуры оказалось задачей почти невозможной.

На диву смотрел не только он.

— Тогда выпьем! — возвестил Путятин, опрокидывая рюмку. И головой затряс, и заулыбался еще шире. — Ах, хорошо пошла… а стол-то, стол… сразу видно, хозяюшки. Ниночка, душа моя…

Ниночка фыркнула.

Стол и вправду был хорош.

Заливной язык и красные горы селедки под шубой, увенчанные майонезными цветами. Тонкие узоры из нарезанных колбас.

Фаршированные яйца.

Салат оливье в хрустальных лодочках.

Рулеты.

Пироги.

И что-то еще, вовсе уж непонятное. Запахи мешались, и оборотень вздыхал, морщился, глядя на супругу, которая тоже казалась задумчивой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— А был в мое время один случай… — Путятин говорил громко. — В самых верхах… попросили меня написать портрет одной дамы, непременно в костюме. Восхотелось ей, стало быть, образ примерить…

— …и вот еще я ему говорю, что, значит, не следует опираться в работе на одну лишь теорию переменчивости поля, поскольку и сама она представляется в высшей степени сомнительной.

Чуднов ел аккуратно, разрезая колбасу ли, мясные ли рулеты или даже бутерброды на одинаково ровные кусочки, которые один за другим отправлял в рот и тщательно пережевывал. При этом на лице его оставалось выражение то ли задумчивое, то ли безразличное. И Святослав готов был поклясться, что весь этот процесс — лишь дело привычки, а на самом деле ему глубоко безразлично и содержимое тарелки, и все, что на столе стоит, и все, кто за этим столом сидят.

Он вытирал руки.

И губы.

И продолжал говорить, оживляясь лишь тогда, когда разговор касался странных, одному ему понятных тем. И было очевидно, что именно этот человек таков, каким и выглядит. Он не играет.

Он… смотрит на диву с интересом, не с мужским, но с сугубо научным интересом, от которого Астра хмурится.

— …и в современном мире важно, чтобы наука тоже шла современным путем! Нам нужно не просто совершенствовать наследие былых эпох, но совершать новые открытия…

— Асверы уже совершили, — не выдержал Ингвар и головой тряхнул. А в темных волосах его мелькнули острые иглы.

Он еще не сменил обличье, но уже находится на грани того.

И потому говорит сквозь зубы, рта не размыкая, не желая показывать, что преображение началось, что клыки уже подросли, а сами челюсти слегка изменили форму. Калерия, ощутив неладное, поглаживает мужа, и тот успокаивается.

— Да, конечно, выбранный ими путь аморален, — спокойно соглашается Чуднов, разрезая кусочек вареного языка. — Но в то же время нельзя отрицать, что благодаря их решительности наука совершила прорыв! И теперь мы знаем куда больше, чем до войны.

Руки Святослава сами сжимаются, а дышать становится тяжело.

Прорыв, стало быть…

Его накрывает желание перегнуться через стол, подцепить галстук и затянуть потуже, а потом заглянуть в глаза, где он наверняка увидит недоумение, и позволить увидеть все то, что видел Святослав.

На кулак ложится легкая ладошка.

— Он не поймет, — шепотом произносит Астра. И слышит ее только Свят. А гнев уходит, тает, что лед под весенним солнцем.

Ком в груди разжимается.

— С людьми такое бывает, даже с умными, — она склоняет голову. И Святославу хочется сказать, что эта прическа, из многих косичек, выглядящая невероятно сложной, столь же невероятно хороша. И вся-то она, льдистая, инаковая, тоже хороша.

От этого становится страшно.

Все те люди, что собрались сегодня в доме, просто не могут не увидеть этой вот красоты. И уж точно не останутся к ней равнодушными.

Вон, вздыхает живописец, наполняя рюмку водкой. Пьет без тостов, но не пьянеет.

Амулет?

Амулетов на нем с дюжину, и далеко не все Святослав способен определить.

— Да, это путь великих жертв, но и путь побед…

— Думай, о чем говоришь, — обрывает Алексей, и взгляд его делается тяжел. Настолько тяжелым может быть взгляд только у человека, который тоже… знает?

Видел?

И получается, что не так уж молод веселый парень. И не так уж весел. Антонина же разглядывает его с интересом, и по ее лицу сложно понять, о чем она думает. Но и в ее глазах видится эхо понимания.

— Так… я ведь не говорю, что нужно делать, как они! — теперь в голосе Чуднова слышалась обида. — Можно ведь иначе! Компромиссные варианты…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Это какие? — глаза Ингвара пожелтели, и опасная эта желтизна предупреждала, что не стоит продолжать разговор.

Но разве что-то может остановить человека, уверенного, что он совершенно точно знает, как сделать мир лучше.