Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант) - Эдвард Гиббон

Перед тем как мы оставим жизнь и характер Диоклетиана, обратим внимание на те места, где он уединился в конце жизни. Салона, главный город его родной провинции Далмация, находилась на расстоянии примерно двухсот римских миль, считая по длине государственных дорог, от Аквилеи, где начиналась Италия, и примерно двухсот семидесяти – от Сирмиума, где обычно жили императоры во время своих приездов на иллирийскую границу. Салона, до сих пор сохранившая свое имя, теперь – жалкая деревушка, но еще в XVI веке остатки театра и лабиринт рухнувших арок и мраморных колонн свидетельствовали о ее былом великолепии. Примерно в шести или семи милях от этого города Диоклетиан построил великолепный дворец; по тому, какая огромная работа для этого потребовалась, мы можем судить о том, как долго он обдумывал свое будущее отречение от императорской власти. Для выбора этой местности, где имелось одновременно все для здоровья и роскоши, ему не нужно было привязанности к родному краю. «Земля там сухая и плодородная, воздух чист и полезен для здоровья, и, хотя в этом краю в летние месяцы очень жарко, он редко страдает от тех вредоносных засушливых ветров, которые дуют над побережьем Истрии и некоторыми областями Италии. Красота видов, которые открываются из дворца, не меньше, чем привлекательность почвы и климата. К западу от него полоса плодородной земли окаймляет Адриатику и множество маленьких островков, разбросанных по поверхности воды, так что эта часть моря выглядит большим озером. К северу лежит залив, по которому шел путь к древнему городу Салоне, и местность по другую сторону залива, когда она видна, хорошо контрастирует с более обширным водным простором Адриатики, который виден и с южной, и с восточной стороны. На севере этот пейзаж на довольно большом расстоянии замыкает неровная гряда высоких гор, во многих местах покрытая лесами и виноградниками, среди которых видны деревни»[21].

Хотя Константин из-за очень явного предубеждения говорит о дворце Диоклетиана с подчеркнутым презрением, один из их преемников, который мог видеть этот дворец лишь в заброшенном и полуразрушенном состоянии, славит его великолепие словами величайшего восхищения.

Размер участка земли, который занимало это здание, был от девяти до десяти английских акров. Форма дворца была четырехугольной, по бокам возвышалось шестнадцать башен. Две стороны четырехугольника имели в длину около шестисот футов, две других – около семисот.

Все это было построено из легко обрабатываемого камня, добытого в соседних каменоломнях в Трау, или Трагетуме; этот камень немногим уступал даже мрамору. Четыре пересекавшиеся под прямым углом проезда делили это огромное сооружение на несколько частей, и в начале дорожки, которая вела к главной постройке, стояли величественные ворота, которые до сих пор называются Золотыми. Завершалась же эта дорожка перистилем из гранитных колонн, по одну сторону которого находился квадратный храм Эскулапа, по другую – храм Юпитера, имевший форму восьмигранника. Юпитера Диоклетиан чтил как покровителя, посылавшего ему удачу, а Эскулапа – как хранителя своего здоровья. Сравнивая руины дворца, которые сохранились до сих пор, с наставлением Витрувия, можно заметить, что некоторые части этого здания – спальня, атриум, базилика, кизикийский, коринфский и египетский залы – были описаны там с какой-то долей точности или по меньшей мере правдоподобия. Их формы были разнообразными и пропорции верными, но все эти великолепные комнаты имели два недостатка, которые привели бы в ужас человека с нашими современными представлениями о красоте и удобстве: в них не было окон и каминов. Освещались они через крышу (видимо, здание имело только один этаж), а отапливались с помощью труб, проложенных вдоль стен. Основной ряд помещений был с юго-западной стороны защищен портиком, длина которого составляла пятьсот семнадцать футов и который, вероятно, был весьма возвышающим душу и полным очарования местом для прогулок, когда красоты пейзажа дополнялись красотами живописи и скульптуры.

Находись это великолепное здание в уединенном краю, оно пострадало бы от разрушительного времени, но, возможно, спаслось бы от изобретательной жадности человека. Из его развалин родились деревня Аспалату с и затем, намного позже, – провинциальный город Спалато[22].

Золотые ворота теперь служат входом на рыночную площадь. Там, где поклонялись Эскулапу, чтят теперь святого Иоанна Крестителя, а храм Юпитера стал христианским собором, посвященным Богородице. За это описание дворца Диоклетиана мы должны благодарить прежде всего одного искусного художника, нашего современника и соотечественника, которого очень большое и свободное от предубеждений любопытство привело в самый центр Далмации. Но можно предположить, что его рисунки и гравюры своим изяществом немного приукрашивают то, чему предназначены быть подобием. Очень правдивый путешественник, побывавший там позже художника, поведал нам, что уродливые древние развалины в Спалато отражают упадок искусств в эпоху Диоклетиана так же хорошо, как закат величия Римской империи. Если действительно таково было состояние архитектуры, то естественно предположить, что живопись и скульптура были в еще большем упадке. В архитектуре существует небольшое число правил, которые едва ли не механически применяются во всех случаях. Но задача скульптуры и прежде всего живописи – создавать подобия не только форм природы, но также характеров и страстей человеческой души. В этих высоких искусствах умелая рука приносит мало пользы, если ее не одушевляет воображение и не ведут безупречный вкус и наблюдательность.

Почти нет нужды говорить о том, что народные волнения внутри империи, разнузданное своеволие солдат, набеги варваров и постепенное усиление деспотизма были очень неблагоприятны для любого гения и даже для учености. Сменявшие друг друга императоры-иллирийцы, возродив империю, не возродили науки. Полученное ими военное образование не было рассчитано на то, чтобы привить им любовь к литературе, и даже ум Диоклетиана, деятельный и талантливый в делах, был совершенно не знаком ни с научными знаниями, ни с отвлеченными рассуждениями мудрецов.

Юристы и медики настолько необходимы всем и их профессии настолько прибыльны, что в этих двух областях всегда находится нужное количество достаточно способных и сведущих практиков; но незаметно, чтобы те, кто изучал правоведение и медицину в те дни, черпали знания у кого-либо из знаменитостей, чьи дарования расцветали тогда же. Голос поэзии молчал. История опустилась до уровня сухих, туманных и сжатых описаний, не способных ни забавлять, ни поучать. Красноречие, вялое и искусственное, продолжало существовать на деньги императоров и на службе у них: владыки империи покровительствовали лишь тем искусствам, которые удовлетворяли их гордость или защищали их власть.

Эта эпоха упадка учености и вырождения человечества отмечена, однако, возникновением и быстрым усилением неоплатонизма. Школа неоплатоников, возникшая в Александрии, заставила умолкнуть афинские школы, и эти древние братства ученых встали под знамя более модных учителей, которые привлекали людей к своему учению новизной метода и строгостью своих нравов. Некоторые из этих ученых наставников – Аммоний, Плотин, Амелий и Порфирий – отличались глубиной мысли и упорным трудолюбием; но поскольку они неверно определили цель философии, их труды гораздо больше развратили человеческую мысль, чем усовершенствовали ее. Неоплатоники пренебрегали тем знанием, которое соразмерно с нашим местом в мире и нашими силами: они считали недостойной своего внимания всю область морали, естественных и точных наук, а все свои силы тратили на слова – спорили по поводу метафизических понятий, пытались разгадать тайны невидимого мира и искали способы примирить Аристотеля с Платоном в вопросах, где оба этих философа были такими же невеждами, как все остальные люди. Их умы, тратившие все свои силы на эти глубокомысленные, но бессодержательные рассуждения, легко верили в вымыслы воображения, и неоплатоники тешили себя верой, что знают, как научить душу покидать ее телесную тюрьму, уверяли, что находятся в тесном общении с демонами и духами, и – что было очень странным поворотом мысли – превратили изучение философии в уроки магии. Древние мудрецы осмеивали народные суеверия, а ученики Плотина и Порфирия стали самыми усердными защитниками этих суеверий, примирившись с их причудливыми крайностями под слабым предлогом, что это всего лишь иносказания. Поскольку эти философы в нескольких таинственных вопросах веры были согласны с христианами, на всю остальную богословскую систему христиан они нападали с той яростью, которая сходна с гражданской войной. Едва ли неоплатоники заслужили место в истории науки, но в истории церкви упоминания о них встречаются очень часто.