Ангелам господства - Светлана Пахомова

Поблизости стоял контейнер с мусором евроремонта, в который и ударилось стекло.

— Всё, хватит! Кризис перепроизводства. Аккумуляторы уже не дышат, нервы порвались, в бутылке кончилось.

Хотелось ёрничать, но поддержать:

— Жаль, можно было фильмовать через бутылку. Шихта бутылочного производства владеет светопреломлением, значительно отличным от погонного стекла. Стекольщики об этом знают. Вот когда снимали мы Саратов…

Кортеж правительственных лимузинов промчался по широкому проспекту, и Парушенко сделал стойку натренированного пса:

— Поеду на Останкино, опять там потрясенья.

Машины не было, нас, как всегда, забыли. С поклажами трусили до метро. Грузили Парушенко в поезд, он, как всегда, «чуть не забыл»   отдать кассету с плёнкой автору. У операторов забывчивость такая повсеместна, — и канул в пропасти метро.

— Тебе куда, стажёр?

— Я — в Химки.

— Судьба. Нам по пути. Поеду тоже. Там институтская подруга вчера попала в драму. Помогу.

— Я философию о поколениях не понял. Расскажите.

— Да не грузись ты, это просто байка. Способ определения времени не циркулем на циферблате, а сменой персонажей и героев в пантеонах правящих господ.

В гремящем метрозвуке понятны мысли по губам, когда тематика беседы бытовая или вагон прижат большим количеством подошв к визжащим рельсам перегонов. В порядке бреда, чтоб переключиться на предстоящую волну, завуалирую тоску по альма-матер советами студенту.

— Возможность от создания до опроверженья мифов считается эпохой. Приведу пример: цивилизация Эллады — мифы поколений — слагались многими веками соизмереньем в жизнь. Сворачивались в ритуалы. Вдруг утверждение: «греческой цивилизации не было»   — кончина мифа, нигилизм надменного потомка. Развенчатель. Свернул былую славу в ложный миф. Мгновенье славы, персональный миф, роль личности в истории. Поймал момент. И переводит стрелки. Дискретность пересеченья личности с историей. Изнанка свёрнутого мифа. Обратной стороной свернул — и стало ново. Но уже его. В герои вышел персонаж. Кто сколько поглощает места в пространстве времени — зависит от объёма памяти о нём. В истории незаменимых нет. Помедленней на стрелках — всё равно в ответе. Ликуйте, маски карнавала. Экваторы длинны. Вулканы оборотов. Дерзай, стажёр, в нужное время в нужном месте. Масштабы памяти необозримы. В театре было б всё иначе. Теперь — иная стадия на карнавале, но времена всегда одни.

— Строкой из анекдота: «Как вы провели время? Время не проведёшь!»   Стажёр Сухариков был беззаботно молод.

Вхожу в воздушную струю на эскалатор. Раскачиваюсь мерно, как пингвин, чтобы толпа не задавила. Ступеньки поднимают в гору и крошевом ссыпаются в порог. На старт стопой и в стороны — на финиш. Легко разбрызнуло толпу ударом кинетических энергий.

Ещё три раза нас пересечёт судьба — в партийных съёмках заседаний Президента, в поминовении концертом за «Норд Ост»,  и попросту на Красной площади, на заказной и сытой-пряной съёмке для очень злой программы «С добрым утром, город!».  Но для того придут уже другие времена.

Ступеньки сырною нарезкой катились вниз под эшафот. Ссыпались с эскалаторов конвейерные массы. Народ, народ, народ. Город — большое помещенье, здесь каждый час известен только взгляду на часы — табло и циферблаты. Смены суток, погоды и сезонов нет. Есть суета под шапочкой из смога, таинственная, словно океан.

Вдоль тротуаров у метро густые толпы молодёжи. Нас гнали так на демонстрации протеста. Они откуда собрались? Маршировали на футбольный матч? Мобильные. В темноте они даже светятся. Свистят иволгой, крякают уткой. Вся видовая песня состоит из заимствований. У них транслиты мониторов, а не какой-нибудь кусок стекла. И слышны разговоры мальчиков: «Какой там у нас город направо от Архангельска на карте?».  И разговоры девочек: «Мы вчера познакомились. Красивый, милый, не русский!».  Шансовый инвентарь для генерации грядущих поколений. Как стаи перелётные пингвинов у айсберга метро.

Консьержка Рыбы имела честь меня запомнить, и потому впустила подождать. Как быстро бывшая общага приобретала лоск модерна от рыночных реформ. Консьержкой сделалась вахтёрша. Студенты до доцентов доросли. Когда под шубой Рыба явилась на порог со связкою ключей, понятно было, что она, усталая, довольна и встречами, и заработками, и целым днем. Ужин из замороженных продуктов и в вакуумных упаковках фрукты на десерт. Под звуки новостей как сводки с фронта.

— Рыба, ты знаешь, как определяется наличие мужчины в доме? — Рыба ко рту носила ложечку с омлетом, не в силах от усталости сглотнуть. — А по наличию в отделе морозилки куска говядины или свинины. Когда придут шпиёны или воры в дом, они полезут в морозилку за долларами или веществом — каким, ты, как богемная Тортилла, понимаешь, — а там — баранина, телятина, ну, в общем — знак твоего овна пылкой обороны. Они попятятся и тотчас же уйдут. А потому, что есть защита в доме.

— Завтра пойдём и купим мясо. На всё пространство морозилки.

Желанье обозначить закрома большим наличием капусты зелёных долларов карманных так обнажало в Рыбе жадность кичливости богатством, что ужасала нищета её оклада по сравненью с неучтенкой. Продюсерское мастерство преподавать — это купаться в мутных водах, а продюссировать — упасть на золотое дно. Рыбе подвластно то и это.

— Как диссертация твоя звучала?

— «Наличие положительных психологических эффектов в игровых шоу»,  на примере программы «Поле чудес». 

— Понятно, эквиваленты актов сверки по превращению эмоций в закрома.

Вдоль уплощенного экрана с диагональю модных дюймов струёй из шланга размывалась по асфальту чья-то кровь, перемежалась речью президента, и криминал закомментировать улыбкой старалась девочка в облипочку сидящем пиджачке.

— Послушай, Рыба, я всё понимаю, нас вот такой струёй из шланга шарахнуло по мостовой эпохи жизни из поприща театра — предвечного и жреческого культа, в масс-медиа попсу на заработки, но ты то хоть живёшь в Москве. Отсюда ведь мозги не утекали. А у меня в провинции не с кем не то что слово достойно молвить на носитель пленки, а даже Кумпорситу устругнуть, концертиком, по-вечерам, ради разминки пальцев. Усадьбы сожжены и навыки не сохранились. В четыре руки не с кем сыграть, а истин жизни люди не имут или боятся. Приходят за советом, а говорить не могут — не обучены беседе. А глубины трагической вкусят — и ужаснутся, потом уйдут, считая тебя странной, и растворятся, после — канут. Но не исполнят, не изменят ничего. Сколько ни говори, ни сетуй. Дети — то же. Ты им преподаёшь, они кому-то предают. Сословия крапивных начинаний, иудино зерно — предрасположенность к ортодоксальному застою, и неприятие поисков себя, и времени, и смыслов, новизны. Такая пустота.

Рыба обследовала закром морозилки с таким натужным видом, как будто изучала Марс.

— Кто эти толпы в плейерах у стации метро?

— Непоступившие пытаются хоть как то закрепиться. Их с каждым сентябрём в Москве все больше. Домой нельзя — там раньше был позор по нерадивости, теперь сплошная безработица. Родителям соврут, что здесь на поступление шабашут, а обученье с каждым годом дорожает, и знания уходят…

Рыба скребла углы и изымала резервное питанье из устройства.

— Родители пускают в белый свет — в копеечку. Зато — динамика столицы, а не аскеза с дикостью провинций. Врут, говоришь, зависнув от непоступленья? Так пробивались многие и в наши дни. Сестра моя, теперь богачка, и многим не откроет дверь из тех, кто с ней когда-то горе мыкал.

— И я. — Рыба взглянула снизу вверх, как камбала с глазами на подбрюшье, и я вдруг вспомнила, что у нее приход на курс с нулёвки — а до этого еще два года на отсевы с туров в нужде потрачены, лишь бы не поворот в Григорижо… пардон, в Григориополь. — От Рыбы веял стон мурены. Хотелось нейтрализовать источник яда в разговоре.

— А знаешь, говорят, что у французов есть слова: «нужно родиться в провинции, чтобы умереть в Париже».  Столицы делают провинциалы.

— Да, мы могли хотеть, мечтать и добиваться. Не всем же так везло, как у тебя — прорыв, и сразу после школы — в дамках. Через экзамены и туры.

Повысить с Рыбой тон было таким же трудным делом, как отыскать на дне провидца. Да, не гранит образование деревню. Сплошная аллергия на двадцатый век.

— Есть что-то страшное в этой тусовке у подземки. Какой-то арьергард предтечи дерзкой силы. И эта массовость. Вас, не добравших баллы и осевших, были, наверно, тысячи, а этих сотни тысяч.

— Ты ошибаешься, боюсь, их миллионы. — Флегматики имеют страсть к конфликтам, а Рыбы вуалируют её. Сейчас в Ирине злость прорвалась.

— Таким стихийным массам Москва нашла для зёрнышек хоть краешек ботвы? С чего бы? И к чему?

— Мы были «лимита».  Обидно, Яна, но всё же легитимный статус. Было противодействие запретной зоны через прописку и графу «национальность».  Теперь стихийный рынок рабочей силы всех впустил.