От всего сердца - Елизар Мальцев

— Что, думаешь выступать сегодня? — спросил он.

— Нет… Не знаю… Как придется…

Родион щелкнул крышкой целлулоидного портсигара, нервно выловил пальцами папиросу, закурил.

— Если выступишь, то и насчет своей новой затеи скажешь?

— Там видно будет, — неопределенно ответила Груня; ее уже начинал томить этот разговор, предвестие неизбежной ссоры.

Покусывая губы, Родион щурился на яркое полотнище плаката у входа в Дом культуры, на убранные в зелень хвои полотна и жадно затягивался.

— Я бы не советовал, — помолчав, глухо и взволнованно проговорил он, — я прошу тебя, не надо, слышь? Эта слава может тебе боком выйти!..

— Вот сызнова ты… — тихо сказала Груня, еще не желая верить, что радостное настроение, с которым она ехала сюда, разрушено, и вместе с тем чувствуя, что сейчас не выдержит и качнет оспаривать каждую мысль Родиона. — Ну, как ты понять не можешь: если от нашей затеи колхозу и государству будет выгода, то ты меня не собьешь, сколько бы ни старался. Не злись! Поступай как знаешь, работай на восьми, кто тебя тянет? Кто тебя упрекать станет?

— Попробуй поступи теперь по-своему! — Родион насмешливо хмыкнул и вдруг свел у переносья густые брови. — Ты хочешь, чтоб весь район надо мной смеялся? Да? Ты этого хочешь?

— Перестань, на нас люди вон смотрят, — тихо попросила Груня.

— Хорош, скажут, муженек! — не слушая ее, саркастически продолжал Родион. — Ничего лучшего не придумал, как сидеть па запятках у жены… Нет, это не по мне! — Он придвинулся и, наклонясь к плечу Груни, досказал горячим шепотком: — Прежде чем людей поднимать за собой, подумай хорошенько!.. Тебя жалея, говорю… Потом поздно будет!.. Взвалишь на себя непомерную тяжесть и сломаешься!..

— Я себе легкого дела не ищу, — спокойно ответила Груня.

С каменного крыльца сбежала Машенька… Какая она стала бойкая после замужества! Вихрем налетела на нее, звучно поцеловала в щеку Родиона.

— Здорово, вояка! Чего букой смотришь? Не Грунюшку ли к кому приревновал? — она погрозила ему пальцем. — Смотри, она у тебя безгрешная! Да, да, не смей хмуриться! — Машенька накинулась на Груню, затормошила ее. — Чего же ты мне не написала, что своего ненаглядного встретила?

— Да он недавно, я еще сама не успела опомниться, — улыбаясь, сказала Груня, а в душе ее все не таял навеянный разговором с мужем холодок.

— Ну, рассказывай, как ты там управляешься со своей озимой! — нетерпеливо попросила Машенька и вдруг всплеснула руками. — Да чего же мы здесь прохлаждаемся? Вот-вот слет откроется!

Она схватила Груню за руки, и они вихрем взбежали на крыльцо. Родион, насупясь, шел сзади.

Из распахнутых дверей хлынули густые волны музыки: играл духовой оркестр.

Груня невольно задержалась, любуясь огромным, недавно отстроенным залом. Высокие серебристые колонны подпирали ослепительно белый купол, унизанный монистами электрических лампочек, откидные скамьи ступеньками сбегали к сцене, по обе стороны которой стояло по большому, отлитому из гипса и покрытому мерцающей бронзой снопу. Со стен манили глаз картины местных художников — милая с детства красота алтайских степей и гор: на сцене, затянутой до самого пола красным кумачом, длинный стол, запотелый графин на нем; по правую сторону низенькая, отделанная под дуб кафедра; посреди в глубине сцены пурпурная зыбь знамен в золотистой пене бахромы и кистей и на невысоком постаменте знакомая, устремленная вперед фигура вождя — рука за бортом шинели, одна пола чуть откинута ветром при ходьбе.

Машенька снова потянула Груню за руку, и, оживленно разговаривая, они пробрались в задние ряды. Родион устроился где-то у входа.

Зал сдержанно гудел сотнями голосов. Возбужденная шумом и музыкой. Груня с жадным интересом огладывала незнакомые лица хлеборобов.

«Ой, сколько их, — передовиков-то! — обрадованно думала она. — Вот бы каждого попытать, поспросить, как он работает!»

Бородатые старики степенно расселись в передних рядах, волн неторопливые беседы, исподволь выведывая друг у друга, что можно перенять и с пользой употребить в своем хозяйстве. Заметно выделялись в толпе мужественными открытыми лицами бывшие фронтовики. Они не изменяли своим зеленым гимнастеркам, на которых красовались гвардейские значки, медали, ордена; иные по старой военной привычке все еще носили короткие усики, кое-кто опирался на костылек или стучал протезом, занося чуть вперед скрипучую ногу. С подчеркнутой скромностью сидели немолодые женщины, с завистью поглядывая на щебечущих стайками, порхающих девушек, которые быстро перезнакомились друг с другом и уже шушукались по углам. В сторонке сбились около кучерявого баяниста парни, поглядывая на девушек деланно отсутствующими, равнодушными глазами.

Чувство общей радостной приподнятости передалось и Груне, немного развеселило ее, но не надолго.

«Неужели каждый из этих людей у себя в колхозе тоже ради своей личной славы старается, как мой Родион? — подумала, она, и ей стало стыдно: настолько нелепой и дикой показалась эта мысль.

Она поискала глазами Родиона, но за цветной пестрядью девичьих косынок, платков, полушалков его не было видно.

«Пускай посидит один! — подумала она. — Может, его совесть начнет грызть, когда он хлеборобов наслушается да всего насмотрится!»

Кругом шумели люди. Машенька, не выпуская ее руки, рассказывала о своем саде, а Груню не покидало тоскливое чувство.

Его смыло сразу, когда в президиуме появились руководители района и зал забурлил одобрительным говором. Груня признала Новопашина, Ракитина, председателя райисполкома. Среди них был один незнакомый — высокий человек в темно-коричневом костюме и желтой шелковой рубашке с темным галстуком. Он стоял, тая в уголках тонких ярких губ легкую улыбку, вприщур оглядывая полный народа зал.

— Кто это такой? — наклоняясь к подруге, спросила Груня.

— Секретарь крайкома… Говорят, нынче утром на самолете прилетел!

Затрепетал в руках Новопашина блестящий колокольчик, щелкнули раз, другой откидные сиденья, кто-то прокашлялся, и в зале наступила тишина.

С того момента, как секретарь райкома открыл слет и предоставил слово для доклада агроному, Груня потеряла ощущение времени. А когда стали выступать делегаты, каждое выступление вызывало у нее горячий вихрь ответных мыслей, хоть сейчас же отыскивай затерявшегося а зале хлебороба, советуйся, возражай ему. Говорили звеньевые, бригадиры, председатели, рядовые колхозники, рассказывали о своих планах, многолетнем опыте, ругали тех, кто тянул их назад, кого-то хвалили, просили руководителей района позаботиться о завозе большего количества удобрений; каждый хвалил свой колхоз, требовал особого внимания к нему. Зал встречал и провожал ораторов дружными, щедрыми аплодисментами.

Когда Груня ответила Родиону, что не знает сама, будет ли выступать на слете, она сказала правду. Первое зернышко мысли о выступлении, сам того не подозревая, забросил в нее Родион.

Пока Груня слушала других, оно медленно разбухало, прорастало в ней, и скоро она поняла, что не сможет умолчать о том, что решило делать ее звено.

Она, волнуясь, набросала на бумаге несколько слов, сослала записку в президиум. Когда через несколько минут назвали ее фамилию, Груне показалось, что она ослышалась. Первым безотчетным желанием было — отказаться от слова, перекраснеть, но отказаться!

Груня нерешительно взглянула на Машеньку.

— Да иди же, второй раз зовут! — шепнула та и легонько подтолкнула подружку.

Чувствуя, как колотится сердце, охваченная внутренним жаром, Груня медленно, потупясь, пошла к сцене узким проходом между рядами. Ей всегда казалось смешным то волнение, с которым первый раз, теряя дар речи, выступали люди перед большим собранием, и только сейчас, провожаемая сотнями внимательных глаз, она почувствовала, как трудно говорить, когда на тебя смотрят столько людей и ждут, что ты им скажешь.

Она не заметила, как очутилась возле кафедры, и здесь, совсем близко, увидела президиум: ободряюще кивал ей Новопашин, улыбался глазами Ракитин. Спокойно и чуть пытливо глядел секретарь крайкома темными, как кофейные зерна, глазами.

— В тот день, когда мы написали письмо Иосифу Виссарионовичу Сталину, у меня ровно светлее на душе стало, — сказала Груня высоким, незнакомым голосом и, чтобы не дрожали руки, уперлась локтями в стенки кафедры. — А потом напала на меня тоска… Откуда, думаю, ей быть? Может, силы не так рассчитали и робость меня берет? Нет, будто все ладно, не больно много на себя взяли! Ну, собрались мы звеном, еще прочитали вслух постановление февральского пленума, и тут меня как в сердце ударило, вот, говорю девчатам, нашла!.. Поняла, почему меня тоска сосет!.. Мало мы на себя в письме взяли, вот что! И случилось это по той причине, что мы всю свою любовь на рекордные участки обратили!