Дневник Кости Рябцева - Николай Огнев

— А знаешь, Владленыч, что Гаська Бубин рассказывает?

— Что?

— Будто его отец — фершал, так они с другим фершалом водкой мертвого скелета поят.

— Какого еще мертвого скелета?

— Катьку.

Я призвал Бубина и все велел рассказать. Так как Бубин заикается, то его трудно понять. Я, в общем, уловил только то, что действительно у его отца есть скелет и что его отец пьет водку.

Сначала я не хотел ввязываться в это дело, но потом рассудил так, что если это делается на глазах у пионера, входящего в наш форпост, то я обязан вмешаться. Решили сделать вот что. Когда к Бубину отцу придет в гости другой фельдшер, его товарищ по больнице, то Гаська позовет Октябку (в одном дворе живут), а Октябка мигом слетает за мной. Самому Гаське Бубину уходить из дому нельзя — отец не позволяет.

Большая неприятность. Зин-Пална вызвала меня сегодня в учительскую и спрашивает:

— Давно вы, Рябцев, стали практиковать кулачные расправы?

Я сразу догадался, в чем дело.

— Это, наверное, насчет буржуйчика Григорьева, Зинаида Павловна?

— С какой стати вы его избили? Это что: классовая борьба, что ли, по-вашему?

— Если вы будете надсмехаться — я уйду.

— Да нет, я без иронии, серьезно спрашиваю: вы в этой драке видите классовую борьбу?

— Конечно, может, тут есть кусочек и классового инстинкта. Но главное — в том, что он первый начал приставать к ребятам.

— Ну, знаете, уважаемый педагог… Довольно. Я потеряла терпение. Так как, по-видимому, с ячейкой (Мы приписаны к фабричной ячейке, но Иванов перешел оттуда в уком.) — с ячейкой вы не считаетесь, то мне придется пойти в уком. Ведь в конце концов нужно выяснить: какими правами вы пользуетесь, какие задания вам даны и что вы из себя представляете как руководитель первоступенских малышей?

— Да я и сам вам могу выяснить, Зинаида Павловна, и вам совсем незачем ходить в уком. Форпост есть объединение пионеров с целью организованного проведения пионерского влияния на учащихся школы.

— А вы кто?

— Я и Дубинина, как более взрослые прикомандированы к пионерам для правильного руководства их работой.

— Входит ли в задания форпоста истребление буржуазии?

— Нет, конечно, не входит, но…

— С меня достаточно. Ясно, что вы превысили полномочия.

— Да ведь он сам лез, Зинаида Павловна.

— Слушайте, Рябцев. Если бы это вы, лично вы, учинили драку с кем-нибудь на улице, я бы, пожалуй, ограничилась тем, что отметила бы в вашей характеристике, что ваша грубость переходит границы, но здесь замешаны маленькие. Тут колоссальная ответственность падает не только на вас, но и на меня. Согласитесь сами: сначала этот… яблочный налет, потом — избиение Григорьева…

— А можно узнать, откуда вы получили сведения про Григорьева?

— Нет; это мое дело. Не думаю, впрочем, чтобы что-нибудь можно было скрыть в таком коллективе, как школа.

Я ушел. Если она пойдет в уком, то…

До сегодняшнего дня я как-то с осторожностью относился к Велосипеду; он очень какой-то отрывистый и замкнутый в себе. Но сегодня переменил о нем мнение. После общественной лаборатории он вдруг подзывает меня к себе и говорит:

— Заведующая не пойдет в уком.

Я удивился:

— То есть как? Почему? И откуда вы знаете?

— Вчера на учительском совещании шел разговор про тебя. Обвиняли тебя в хулиганстве. Хотели добиваться отстранения тебя от форпоста. Я был против. Долго препирались — потом решили пока воздержаться. Только — воздержись-ка ты тоже. А?

— От чего воздержаться, Сергей Сергеич?

— А от этих… неорганизованных поступков. Ставь каждый раз перед собой вопрос: целесообразно ли? И если да, то — действуй. Если нет — воздержись. Им, видишь ли, непонятно, что ты действуешь не ради озорства, а из принципа?

— А… как вы-то додумались, Сергей Сергеич, что я из принципа?

— Мне понятно. Сам таким был.

И больше от него я не добился ни звука. Совсем не то, что Никпетож. Тот, бывало, разведет, разведет… А Велосипед меньше понятен, зато после разговора с ним как-то мужества больше. Теперь я думаю, что боялся подойти к нему главным образом из-за его очков. Глупо, но факт.

Меня все-таки вызвали в уком:

— Почему у тебя пионеры уходят из форпоста?

Я объяснил.

— Ну, это все праздные разговорчики, — сказал Иванов. — Тут вожатые отрядов приходят — на тебя жалуются: как из форпоста, так и из отряда. Придется тебя снять с пионерской работы. Пусть одна Дубинина действует.

— Да ее ребята слушать не будут, она имеет влияние только на девчат.

— Добьется. Ну, вот что, Рябцев. Дается тебе две недели сроку. Если работа не станет на рельсы, то снимем. Прощай.

Я вышел, как ошпаренный кипятком. Когда он сказал «снять» — мне стало страшно.

Не успел я прийти из кино (смотрел «Доротти Вернон» с Мэри Пикфорд), как за мной прибегает Октябка:

— Иди скорей, Владленыч: к Бубину гость пришел.

Я наскоро оделся, и мы пошли. По дороге я обдумал, как себя вести. Где-то в глубине было даже некоторое сожаление, что я ввязался в это дело, но отступать было поздно. А с другой стороны, я боялся, как бы из этого не вышла опять какая-нибудь история. В результате я рассудил, что если я буду следить за собой, то ничего скверного не выйдет, а связь с родителями держать необходимо.

Как оказалось, Бубин жил на окраине, в маленьком деревянном доме в три окна. Сам Гася стоял и ждал нас у ворот.

— Сейчас самый раз, — сказал он тихо, когда мы подошли. — Они сейчас веселые. Ты, Рябцев, прямо, входи, как к знакомым.

В крохотной прихожей мы с Октябкой сняли верхнее и вошли. Нашим глазам представилась довольно-таки странная картина. За столом сидели двое мужчин и, глядя друг на друга, смеялись. У одного из них в длинных усах застрял кусок крутого яйца.

— Здравствуйте, граждане, — сказал я, войдя.

— А, здрасте, здрасте, — ответил усатый. — А вы кто будете?

— Это мой начальник, папаша, — поспешно сказал Гася Бубин.

— Не начальник, а старший товарищ, — поправил я.

— А, пионеры, значит, — сообразил усатый отец Бубина. — Ну что ж, садитесь.

— Они — пионеры, а мы… пьяные без меры, — засмеялся другой. — Надо Катьке налить по этому случаю.

— Налейте, налейте ба-калы палней! — вдруг запел Бубин и оборвал. — Подождет. Не велика персона. Так вы, значит, товарищ… моего Гаську обучаете? Хорошее дело. Он у меня здесь красный уголок устроил. Что ж? Я не препятствую. Я не пррроти-во-дей-ствую-ю! Не пей, говорит, папаша, говорит. А как же тут не пить, когда спиритус вини всегда под рукой? Не только сами пьем, а и Катьку поим, Митрич! Налей Катьке. И поднеси. Пусть пьет, сукина дочь.

Митрич встал со стула, качнулся и сунулся в угол. Только в этот момент я заметил, что в углу стоял скелет. Митрич поднес стакан к смеющимся зубам скелета, тюкнул об них стаканом и — вылил водку в себя.

— А мать где? — заорал Бубин. — Гаська! Где мать?

— Она к соседям ушла, папаша.

— Потому — пью, — хвастливо объяснял мне Бубин. — Я, когда пью, больше с Катькой живу, чем с женой.

— О! Сукин сын! — захохотал Митрич. — А вы не выпьете, госпо… гражданин? — обратился он ко мне.

— Нет, не буду, — ответил я. — Да и вам не советую. Что ж вы: на глазах у детей-то? Нехорошо выходит. Я вот пришел к вам посоветоваться, — обратился я к Бубину, — насчет Гаси и его ученья, а с вами и говорить нельзя. Вам, выходит, скелет дороже сына.

— Эх, товарищ, — мотнул головой Бубин. — Ты что? — Это он сказал уже Гасе, который в это время осторожно снимал у него с усов кусок яйца. — А, яйцо снять? Ухаживает за пьяным. Сын у меня — не сын, а золото. Красный угол устроил. А пьем мы потому… Скелет мне не дороже сына!.. Это вы напрасно. Скелет, он остался от старого мира…

— Оставляем от старого мира папиросы «Ира», — заорал вдруг Митрич. — А? Нигде, кроме как в Моссельпроме!

— Вы чувствительно поймите, — наклонился ко мне Бубин, пытаясь что-то объяснить. — Вы… можете понимать? Другие-некоторые, они приучают детей к вину. А я вот — не делаю. Па-чему не делаю? Потому знаю: водка есть яд. Это еще депутат Челышов в Государственной думе пр-роизносил. А что мне делать? Жена убегает, сын боится, вот… я и приспособил… Катьку к этому делу.

С этими словами Бубин встал, подошел к скелету, чокнул стакан об его зубы — и выпил.

— А Катька, это потому… скелет — женского пола, — сказал он, отдышавшись. — Женщина была. Вот, приходите, двадцать четвертого ноября ее именины праздновать будем.

Мне больше делать было нечего, поэтому я попрощался и вышел на крыльцо вместе с Октябрем. Гася вышел за нами.

— А ты не боишься скелета? — спросил я его.

— Нет… привык, — ответил Гася. — Вот, пьет он… Что такое? — как-то по-взрослому вдруг развел он руками. — Я не люблю, когда он пьет. Я люблю, когда он разговаривает. Он со мной обо всем разговаривает.