Дневник Кости Рябцева - Николай Огнев

— Ну, если дальше не будет мириться — снимем с пионерской работы, — довольно-таки равнодушно ответил Иванов. — Конечно, в вашем влиянии на ребят должны быть новые пути. Но это не пути разбоя и хулиганства.

— А ты думаешь, что здесь… было… хулиганство?

— Будем думать, что это просто ошибка с твоей стороны и больше не повторится. И еще имей в виду, что следует избегать столкновений с учителями: форпост должен помогать учителям в работе, а вовсе не мешать. В конце концов и для тебя, и для твоих пионеров в данный момент самое главное — учеба. Значит, школа должна работать, как мотор: ясно, четко, без перебоев. А всякая склока с учителями эту работу нарушит. Вот. Паяй домой и подумай над этим.

— Погоди-ка, Иванов, — сказал я, чувствуя что-то неладное у себя на сердце. — Значит, с учителями совсем не бороться. Ну а если шкраб обнаружит… уклонизм, тогда как быть?

— Борись легальными способами: выступлениями, живой газетой… А главное, всегда думай, перед тем как нападать; ты парень все-таки с мозгами и сам сможешь решить в каждом отдельном случае: прав ты или нет. Ну, извини, мне некогда… В случае чего обращайся ко мне. Только, пожалуйста, без налетов.

Мне не все ясно, и я чувствую некоторую растерянность, потому что с Сильвой советоваться не хочу, но из моего посещения укома есть два вывода:

1) что Марь-Иванна не осмелилась идти сплетничать в уком, и это только подтвердило мое мнение, что все шкрабы, за исключением разве Сергей Сергеича, боятся партийных организаций;

2) что когда ожидаешь какой-нибудь неприятности, то лучше всего идти напролом, ей навстречу, а не ждать, когда она разразится над тобой против твоей воли.

Среди наших пионеров есть один парнишка — Васька Курмышкин, которого все зовут просто «Мышкин» или даже «Мышка». Сегодня он принес мне стихотворение, которое называется «Лед тронулся», и просил, чтобы я эти стихи прочел при нем. Я прочел; стихотворение, по-моему, замечательное. Я спросил:

— Мышка, это твое?

Он замялся, покраснел, потом говорит:

— Мое.

Я ему прямо не сказал, но, по-моему, из него выработается настоящий пролетарский поэт, не то что какой-нибудь Есенин. Стихи такие:

Лед тронулся(Посвящается нашему пункту ликбеза)Ты с трудом рисуешь каракулиИ выводишь: «Тронулся лед…»А по площади дама в каракуле,Из советских модниц, идет.Невдомек ей, накрашенной моднице,Что, хозяйство сбросивши с плеч,На каракуль ее, негодницы,Не перо ты держишь, а меч.

Из этого стихотворения можно заключить, что у Курмышкина настоящее классовое чутье, если он сумел выразить в стихах такую ненависть к модницам. Так и рисуется картина, как простая неграмотная баба сидит и с трудом пишет свои первые буквы, а за окном, по площади, идет накрашенная мадам.

Как раз когда я шел со стихотворением в руках, навстречу мне попалась Черная Зоя. Я ее сейчас же остановил и сказал:

— Вот какие стихи пиши, тогда будет из тебя толк.

Зоя сейчас же заинтересовалась:

— Какие, какие?

Она читала их очень долго, так что я даже начал терять терпение.

— А кто их написал? — спросила она наконец.

— Один пионер, ему лет одиннадцать.

— Ну… — протянула Зоя. — Вряд ли он сам написал.

— То есть как не сам? Чего же он врать-то будет?

— Да так просто… содрал откуда-нибудь.

— Уж известно: если что-нибудь пролетарское, так ты сейчас же начинаешь подозревать.

— Вовсе не потому, что пролетарское… Чего ты ко мне придираешься? Просто, по-моему, одиннадцатилетний мальчик не мог такие стихи написать, я по себе знаю… А ты ко мне лучше не придирайся, Костя… Иначе я тебе отомщу.

— Гром не из тучи, а из навозной кучи, — ответил я презрительно. — А насчет стихов я докажу не только тебе, а и всем.

После этого я нашел Сильву и в совершенно официальном порядке предложил начать издавать стенную газету: «Наш форпост». Она согласилась. Стихи Курмышкина мы решили поместить в первом же номере, как боевые. Наш разговор был только деловой, но после него мне стало как-то легче на сердце.

Сегодня вышел номер первый «Нашего форпоста» и сопровождался большими последствиями, которые, наверно, еще не кончились.

Кроме Курмышкина стихов, в номере были помещены еще: 1) Сильвина передовая о задачах форпоста; 2) рассказ Октябки про дружбу пионера с собакой; 3) «Надо подтянуться» (насчет торчанья на лестнице во время перерывов), а главное — карикатура на Марь-Иванну, заведующую первой ступенью. Из-за этой карикатуры вышла целая история. Я и сейчас думаю, что в карикатуре нет ничего особенного: просто она изображена верхом на метле и что она вылетает из трубы, а внизу стоит парнишка и спрашивает:

— Вы куда, Марья Ивановна?

— Думаю слетать с нечистой силой посоветоваться, как сжить со света форпост.

Вот и все. Но, должно быть, кто-нибудь ей сказал, потому что она ни с того ни с сего принеслась в школу во время наших занятий (второй ступени) и прямо к Зин-Палне.

После того как она ушла, Зин-Пална вызывает меня и говорит:

— Я, конечно, не имею права вмешиваться в деятельность форпоста, но, насколько мне известно, форпост должен помогать школьной работе, а вовсе не мешать ей.

— Мне кажется, форпост и не мешает работе, — ответил я.

— Ну, это вам только кажется, Рябцев. Сегодня я впервые узнала о вашем яблочном налете, но о нем мы говорить не будем. Сейчас дело важней. Видите, Марья Ивановна мне сейчас заявила, что если во вторую смену ваша газета будет висеть, то она уйдет из школы. Что вы на это скажете?

— По мне — пускай уходит.

— Допустим. Ну, а если за ней уйдут и Анна Ильинична и Петр Павлович; тогда будет вынужденный перерыв в занятиях первой ступени.

— Да мало ли безработных учителей на бирже труда!

— Вы никакого права не имеете так бросаться людьми, — рассвирепела вдруг Зин-Пална. — Если для вас эти учителя нехороши, так они вас и не касаются… А вставлять палки в колеса первой ступени вы не смеете!

— Конечно, не смею, — смиренно ответил я. — Да я и не вставляю; стенная газета — легальный способ борьбы. Если им что-нибудь не нравится, пусть выпускают свой стенгаз или пишут опровержение в том же «Форпосте».

— Как вы не понимаете, Рябцев, что это — люди другого поколения, — уже тише сказала Зин-Пална. — И что годится для нас — для них совсем не подходяще. Вот Марья Ивановна мне сейчас сказала: «Это все равно что мое имя стали бы трепать на улице…» И я ее понимаю.

— А я вот чего не понимаю, Зинаида Павловна, — ответил я. — Сколько раз и вас, и Николая Петровича, и даже Александра Максимовича прохватывали в стенгазетах — и ничего. А на эту мадам поместили совершенно невинную карикатуру, и справедливую (ведь она нападает все время на форпост) — и она сейчас же обижаться и скандалить, да еще уходом из школы грозит. Если они к стенгазному подходу не привыкли, то и мы к таким подходам не привыкли.

— На нас — пожалуйста, сколько угодно рисуйте карикатур. Но оставьте вы в покое первую ступень… Ну, Рябцев, чтобы долго не говорить, исполните для меня: снимите газету на вторую смену.

— Я вас очень уважаю, Зинаида Павловна, но снять газету не могу: для меня принцип дороже всего.

С этим я от нее ушел. Но так дело не кончилось. К концу пятого урока, когда уже начинают в школу приходить первоступенцы, вдруг в лабораторию прибегает Октябка и говорит:

— Рябцев, там нашу газету сорвали!

— Кто?

— Французов. (А это наш пионер, очень молчаливый парнишка.)

— Да как же он посмел?

— Не знаю; я ему набросал банок, а он даже не отбивается.

Это Октябка мне говорил уже на ходу, потому что мы бежали в зал. Действительно, стенгаз был сорван и разорван в мелкие клочки, а Французов стоял тут же неподалеку.

— Как ты смел срывать стенгаз? — спросил я его с разбегу.

— А я вовсе не хочу быть в форпосте, — ответил Французов, всхлипывая.

— Тогда ты и из пионеров вылетишь!

— А я и не хочу быть в пионерах.

— Ты, должно быть, буржуазный элемент… Кто твой отец? — резко спросил я.

— Слу… жа… щий, — ударился в рев Французов.

— Почему же ты сорвал стенгаз?

— Марь… Иванна… хорошая… а вовсе не плохая…

— Это еще не мораль срывать стенгазы.

Мне очень хотелось влепить красноармейский паек этому Французову, но в это время около нас столпилось очень много ребят, — главным образом первоступенцев, которые с интересом ждали, чем кончится.

— Так тебя, значит, никто не научил, а ты сам додумался? — спросил я.

— Никто… меня… не учил…

Я сейчас же созвал экстренное собрание форпоста, и мы постановили исключить Французова, о чем довести до сведения его звена и отряда.