Дневник Кости Рябцева - Николай Огнев

— Я, — говорит Колька Палтусов.

— Что же ты можешь сказать? Да говори поскорей.

Тут вдруг — Сильва:

— Я выношу протест, что председатель подгоняет свидетелей.

— Ну ладно, — отвечает Сережка. — Всем нечего тянуть. Говори, Палтусов.

— Ну вот, — начал Колька. — Я тоже в этом участвовал и не понимаю, почему судят одного Рябцева. Была обыкновенная возня, и если судить, то придется судить всю школу по нескольку раз в день. Пускай сами шкрабы вспомнят, возились они или нет, когда были маленькие или хотя бы во второй ступени…

— Говори: школьные работники, Палтусов, — поправил Сережка.

— Ну, школьные работники, это все равно. И в литературе написано, как возились. Только им раньше была дана большая власть, и за возню учителя в старой школе избивали и драли ребят, а теперь — нельзя, вот они и придумали суд…

— Суд никто не придумывал, — строго перебил Сережка. — Суд есть организованная форма советской общественности. Ну, довольно. Слово предоставляется обвинителям. Александр Максимович, пожалуйста…

И вдруг Алмакфиш неожиданно заявляет:

— Я отказываюсь от слова, потому что дело и так ясное.

Все посмотрели на него с недоумением. После этого выступила Нинка Фрадкина — второй обвинитель.

— Я, — говорит, — требую, чтобы Костю Рябцева обязательно наказали как можно строже: например, выгнали бы из школы. Потому что у него руки не на привязи и он не может пройти мимо девочки, чтобы не вытянуть ее по спине…

— А сама-то на прошлой неделе меня за волосы дернула, — говорю я.

— Подсудимый, твоя речь впереди, а сейчас молчи, — это Сережка.

— Я — один раз, а ты меня — сколько раз, — говорит Нинка. — Потом он — верно — постоянно устраивает жманье Лены Орловой. Они все говорят, что им нравится, как она пищит. Ну, а если им нравится, как я ору или как я хлопаю их по щекам туфлей, то они меня тоже будут жмать? А это безобразие, если они всех девочек начнут жмать. Поэтому я требую примерного наказания для Рябцева, и если не из школы исключить, то, по крайней мере, дать ему сто задач по математике и чтобы он все их решил в неделю.

— Ученьем не наказывают, — говорит Сережка. — Теперь пусть говорят защитники. Ты, что ли, Дубинина, первая.

— Могу и я, — говорит Сильва и вскочила с места.

Поглядел я на нее — и не узнал: глаза горят, волосы закудрявились и растрепались.

— Если, — говорит, — исключать Рябцева, то нужно исключить и всех остальных мальчиков. Пусть остаются одни девчата. Потому что и Фрадкина, которая обвиняла Рябцева, и все остальные прекрасно понимают, что не Рябцев один виноват, а все мальчики. В коридорах и в зале идет постоянная возня, и не разберешь, кто кого колотит или кто с кем возится. Но здесь мы пойдем против идеологии Советской власти, которая ввела совместное обучение для того, чтобы раскрепостить женщину и установить равенство полов. Конечно, может, Рябцев рукоприкладствует чаще, чем другие, но из этого еще не следует, что мы должны нарушать установленный революцией порядок и отделять девочек от мальчиков. Почему ко мне никто никогда не лезет ни с любезностями, ни с колотушками? Потому что я этого не желаю и никогда не допущу. Так же и другие. Вместо приговора Рябцеву я предлагаю вынести приговор всем девчатам, которые любят возню, а потом предлагают других исключить…

— Теперь Николай Петрович, — говорит Сережка.

— Мне, пожалуй, после Дубининой говорить больше нечего, — сказал Никпетож. — Но все же я могу добавить. В каждом человеке борются два начала: доброе и злое. Люди в свое время воплотили это в противопоставление: бог и черт, свет и тьма и так далее. И в литературе это отразилось. Например, есть такая драма Шекспира: «Король Генрих». Там описывается, как принц Генрих водит знакомство с пьяницей и распутником Фальстафом, нападет вместе с ним на прохожих, кутит и все такое прочее. Но вот Генрих становится королем, Фальстаф спешит к нему, думая, что теперь-то Генрих наградит его и опять начнет кутить безо всякого удержу, но тут-то Фальстаф и ошибается: Генрих едва вспоминает Фальстафа — и то как тяжелый, кошмарный сон… Это надо понимать так. В каждом человеке сидят и Генрих и Фальстаф. Может иногда — особенно в молодости — брать верх и Фальстаф, но достаточно, чтобы человек почувствовал ответственность перед другими, — и одолевает Генрих, и тогда фальстафовщина вспоминается как тяжелый сон… Теперь вы хотите осудить поступки Рябцева, в которых — я согласен с Дубининой — ничего особенного и нет: обыкновенная школьная возня. Но допустим, что это — фальстафовщина в Рябцеве, которая исчезнет как дым. А обвинительным приговорами мы толкнем Рябцева к противодействию и к продолжению фальстафовщины… А ведь в Рябцеве больше — принца Генриха, чем Фальстафа, то есть я хочу сказать: больше добра, чем зла…

Тут как сорвется с места Алмакфиш.

— Позвольте мне слово! — кричит. — Я, как обвинитель, имею возразить защитнику. Николай Петрович тут говорил про добро и зло и что в Рябцеве больше добра, чем зла. Я настаиваю и утверждаю, что качественно поступок Рябцева стоит по ту сторону добра и зла, а количественно он являет изобилие эпохи. Я кончил.

Так никто и не понял, что он хотел этим сказать. (А Никпетож любит Шескпира и уже куда его только не сует!)

— Имеете последнее слово, подсудимый, — говорит Сережка Блинов.

— Я себя оправдывать не стану, — сказал я. — Я не виноват, и все это знают, поэтому если я буду оправдываться, значит, буду защищать эту комедию. Но вот что я хочу сказать. Тут сначала Николай Петрович, а потом Александр Максимович говорили насчет добра и зла. Из политграмоты видно, что никакого добра и зла не существует, а все зависит от экономических отношений, а добро и зло — это есть идеализм. Я, например, думаю, что во мне нет никакого добра и зла: когда я сыт, то добрей, а когда голоден — тогда злей, и если ко мне пристают, то могу отдубасить. Вот и все.

Заседатели ушли и совещались ровно пять минут. Когда они вышли, у меня сердце так и схватило: а вдруг приговорили выставить из школы? Но Володька Шмерц прочел:

— …поставить Рябцеву на вид его поведение и прекратить жмание, а Орловой и другим девочкам тоже поставить на вид, чтобы не позволяли себя лапать и жмать.

Все вышло по Сильвиному.

Вышла новая стенгазета, без номера и без подписей, под заглавием: «За Никпетожа».

Так как я до сих пор не решил, к какой партии мне присоединиться, то я не только в этой газете не участвую, но даже не знаю, кто ее выпускал. Сильва тоже не знает.

Там есть такая статейка:

«Медицина — борьба с языкочесоткой

Профессором Ив. Ив. Дураковым найден способ лечения языкочесотки, в последнее время распространившейся до размеров угрожающей эпидемии. Многоуважаемое светило медицинского мира, получившее, кстати сказать, на днях Нобелевскую премию в размере двух соленых огурцов, посвятило борьбе с вышеуказанной болезнью меньшую половину своей жизни.

И. И. Дураковым найдена языкочесоточная бацилла, распространяемая укусами глуповодиса при сильно развитом бездельимусе.

Наш маститый ученый привил вполне самоотверженно указанную бациллу — себе, отчего стал болтать до 1000 слов в минуту, из них — 120 % гнуснейшей сплетневой чепухи. Благодаря, однако, геройской выдержке ученого им было открыто средство для борьбы с болезнью.

Средство это, состоящее из вытяжек из Каутского и других авторов, писавших о марксистской этике, названо Ив. Ив. Дураковым антисплетницин.

Принимать рекомендуется в свободное от занятий время, а также перед сном.

Помимо антисплетницина, тов. Дураков установил особую дисциплину лечения страшной болезни. Больной, находящийся на излечении, для достижения благоприятных результатов (снижение бацилловой продукции до 25 сплетушков в минуту) должен безостановочно обсуждать следующие темы:

1) сравнение поджога Москвы в 1812 году с имевшим место в нашей школе поджогом шкрабских правил,

2) черты сходства и различия между моторной лодкой, сюртуком, гвоздем и панихидой,

3) проблема закуривания папирос о блестящие лысины (доказать математически).

В беседе с нашим репортером гр. Дураков заявил, что первоначально он обратил внимание на языкочесоточную бациллу в мировом масштабе (когда ноты Керзона перевалили за размер воскресного «Таймса»). После того как эпидемия захлестнула и СССР, профессор переехал для специальных исследований в Россию, где и натолкнулся на нашу школу. На днях профессор начнет пользовать больных языкочесоткой в нашей школе.

Скипидар для смазывания языков у больных заготовлен в количестве нескольких тонн».

Всем это очень хорошо, и я с этим вполне согласен, но у меня с каждым днем все мучительнее развивается внутренняя борьба. За кого мне быть: за Никпетожа или против. Ходят слухи, что Никпетож окончательно и бесповоротно уйдет. Без него в школе будет пусто.