Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт

гнев, и барская любовь», – отшутился Андрей Никитин и продолжил. – Из твоего спича выходит, что существует параллельная или немного сдвинутая от нас по времени империя Рамы, то есть углы отклонения или преломления времени-пространства могут производить подобные явления как на Земле, так и на Луне. Я, конечно, не силен в астрофизике, скорее мне ближе метафизика, но опять же на обратной стороне Луны, недоступной для наблюдений наших обсерваторий, время может по каким-то причинам либо крайне замедляться, либо крайне ускоряться, гораздо быстрее повторяя свои циклы и выбрасывая на пространственную поверхность такие вполне материальные феномены, свидетелями которых стали астронавты секретной советско-американской миссии «Аполлон-20».

– Почему бы и нет. Ты просто кратко описал механику зороастрийской идеи Вечного возвращения, применив к событийным последствиям, установленным «Аполлоном-20». В том же 1969 году, почти на месяц позднее произошедшей с тобой в беломорских дюнах мистической встречи с гиперборейскими богами, астронавтам космического пилотируемого корабля «Аполлон-11» Нилу Армстронгу и Эдвину Базз Олдрину, впервые в истории человечества прилунившимся на лунном модуле 21 июля, удалось заснять будто бы немецко-фашистскую базу на обратной стороне Луны в форме свастики. Информация секретная, а дальше теми же журналистами в отсутствие сведений стали разгоняться слухи, дескать, это секретный город, контролируемый иллюминатами семейства Ротшильдов. Но к чему все это? Дело в том, что, как тебе известно, древние индоиранские поселения «Страны городов» или Синташтинской культуры на Южном Урале строились в форме ратхи или рафы – колеса с боевой колесницы или крутящегося посолонь гамматического креста, свастики. По подобным городищам и можно проследить вековой исход индоариев и индоиранцев со своей прародины в Арктогее в Центральную Азию и далее в Пенджаб (Сапта Синдху – Семиречье) и на Индийский субконтинент. Оставив за скобками дикую одиозность, навязанную вышеуказанной эмблеме германскими нацистами, получается, что она и есть символ Вечного возвращения. Вместе с тем, это и Зерван Акарана – беспредельное время религии парсов, развивающееся нелинейно, но в объемном потоке пространства-времени, как у Исаака Ньютона, аллегорией чего служит мыслящий океан – высший образ индоарийского пантеизма, над которым царствует Абсолют.

Погибшая на Луне Валуспатни Андрея Никитина, освобожденная от стискивавших ее лицо трубок, используемых в нейронных технологиях

– Я вижу, Феликс, ты весьма подготовился к моей сорок второй годовщине и даром времени не терял.

– Так мы же с тобой археологи. Наше дело – копать в прямом и переносном смысле и собирать информацию, и снова копать и сопоставлять факты… Все довольно примитивно.

– Ладно, давай спать. Ром уже закончился, а кубинские сигары, которые водятся в вашем доме, ты забыл захватить. Я бы не отказался вдохнуть перед сном их аромата, закрепив наше карибское меню с ромом.

– Да суеты много навалилось, Андрей, потом фотографии… Следующий раз исправлюсь, даже помечу в своей книжке как N. B.

– Жаль мы с тобой в университете не выучили санскрита, а ведь была возможность. Впрочем, во время той встречи я же понимал даже ведийский язык, отвечая на нем обоим гиперборейцам. Увы, напрочь отшибло…

– Цены тебе не сложить, если бы ты и грозовую кристаллическую чашу, из которой пил сому, прихватил с собой, как это сделали Рутледж, Снайдер и Леонов, забрав с Луны тело с головой твоей знакомой и другую всячину. А так – кто нам поверит, дорогой? – с внезапно нахлынувшей сентиментальной грустью заключил Феликс, резко и устало смолкнув, и почесав левую щеку через свою седеющую русую бороду, иногда приобретавшую в лучах заката рыжий оттенок.

Эмблемы секретной миссии Аполлон-20, считавшейся последней тайной русского космонавта Алексея Леонова

Пожелав уже шепотом другу доброй ночи, Никитин, открыв ключом кабинет, вышел в гостиную, а холостяк Феликс Рожнецкий развалился на скрипучей кушетке в хозяйском кабинете, которая явно не соответствовала его крупно-масла-стым габаритам (не в пример сестре), с годами увеличивавшимся, напоминая сбитое тело пана Заглобы из романа Генрика Сенкевича «Огнем и мечом».

Буквально через неделю, когда его жена уехала на пару дней к своей матери за город, он как-то раз допоздна задержался в научном зале Ленинской библиотеки, прорабатывая там материалы для своей очередной книги по отечественной истории, и вернулся к себе на Медынскую уже около 23.00, не прекращая читать даже в метро и наземном транспорте. Он сильно устал, а потому, хлебнув горячего, но не крепко заваренного индийского чая с печеньем «Юбилейным», быстро раздевшись, повалился на кушетку в своем кабинете, где еще недавно храпел Феликс Рожнецкий, через край заполняя собой любимым все невеликое пространство его писательской мастерской. Казалось, что присутствие этого добродушного, но вполне умудренного жизнью увальня-холостяка сохранялось по сей день, как бы охраняя и даже предостерегая от чего-то хозяина. С этой неожиданно тревожной мыслью Андрей Никитин провалился в крепкий сон, а уже под утро ему привиделась как наяву следующая картина.

Он в своем сущем возрасте переносится на двадцать лет вперед, то есть в 1997 год: в Доме Российской армии на Суворовском бульваре в Москве проходит вечер, посвященный чествованию его и его пока еще ненаписанной книги о белых браминах Беломорья; на вечере большое количество странных военных – ряженых опереточных казаков и военных реконструкторов, среди которых нет ни одной ему знакомой души; женщин практически нет, разве что снуют с подносами официантки слишком уж средних лет, да и видом как будто их выписали из привокзальных столовок; водка и шампанское льются рекой, да и закуска весьма приличная: лососевая нарезка, тарталетки с мягким сыром и красной икрой, жульен с пылу с жару… Вроде все старорежимное, но невыразимо пошлое и убогое, особенно персонажи, вероятно, стащившие театральный реквизит из Театра Советской Армии. И почему Дом Российской армии имени М. В. Фрунзе, ведь РСФСР не может иметь свои Вооруженные силы? Ряженые офицеры и генералы его не замечают, хотя все, выпивая и закусывая, зычно разговаривают только о его книге, ни одной строчки из которой не читали, да и никогда не прочтут. Эта атмосфера его начинает угнетать, и он пытается поговорить, пообщаться с ряженым людом, но, подойдя к одной группе лиц в смазных сапожищах, он видит, что они разбегаются от него, как черти от ладана. Чтобы не выглядеть изгоем и не осознавать себя оным, он решает напиться. Но сколько бы он не пил, он не пьянеет, и хмель выветривается буквально в течение минуты. Внезапно смолкают кабацкие скрипачи, сопровождавшие обильное возлияние ряженой толпы и конферансье объявляет: «А теперь белый танец!». Тотчас он старается спрятаться у окна за массивной