Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт

уже жили в отдельной квартире в Западном Бирюлево, ул. Медынская, д. 5, кор. 1–5). Тогда август в Москве выдался мягким, но утром того дня уже ощущалась легкая влажная свежесть, предвещавшая довольно прохладный сентябрь. Оставив позади станцию метро, он шел не спеша, ведь сегодня ему исполнилось сорок два, что еще вполне юный возраст, когда уже можно подвести некие итоги твоей деятельности, но твое тело не отягощено еще опытом слишком быстро ускоряемого после сорока пяти бега времени. Остров, казалось бы, ни в чем не изменился с того вешнего посещения 1969 года: «Увы, не часто бываешь в подобных родных для твоей души местах, хотя и живешь вроде в одном и том же городе», – невольно подумалось Андрею Никитину. Он стоял, как и прежде, на месте разрушенной большевиками церкви Иоасафа, царевича Индийского, под сенью разросшихся ив, вдыхая легкое дуновение приближающейся своей неизбежностью осени. Как тут не вспомнить слова из «Окаянных дней» Ивана Бунина («Петрополис», Берлин, 1926 год), тогда уже прочитанных Андреем Никитиным благодаря ксерокопии, предоставленной Феликсом Рожнецкиим: «Ходил в село Измайлово, вотчину царя Алексея Михайловича. Выйдя за город, не знал, какой дорогой идти. Встречный мужик сказал: “Это, должно быть, туда, где церьква с синим кумполом”. Шел еще долго, очень устал. Увидал наконец древний собор с зелеными главами, которые мужик назвал синими, – как часто называют мужики зеленое синим, – увидал сквозной лес, а в лесу стены, древнюю башню, ворота и храм Иоасафа, нежно сиявший в небе среди голых деревьев позолотой, узорами, зеленью глав, – в небе, которое было особенно прекрасно от кое-где стоявших в нем синих и лазурных облаков…

Теперь тут казармы имени Баумана. Идут какие-то перестройки, что-то ломают внутри теремов, из которых вырываются порой клубы известковой пыли. В храме тоже ломают. Окна пусты, рамы в них выдраны, пол завален и мусором, и этими рамами, и битым стеклом. Золотой иконостас кое-где зияет дырами – вынуты некоторые иконы. Когда я вошел, воробьи ливнем взвились с полу, с мусора, и усыпали иконостас по дырам и по выступам риз над ликами святых… А, как знаменита была когда-то эта вотчина!»

«Ну а сейчас тишина, – как бы подытожил про себя неожиданное проплывшие в памяти слова выдающегося русского писателя, лихо заклеймившего большевизм уже в первые недели и месяцы его существования, – причем подобное безмолвие сродни чистому листу бумаги ненаписанной книги: ее нет, но есть лист, сохраняющий молчание о ее вероятности, возможности, и требуется время в сочетании с причинно-следственной цепью, чтобы извести ее из Нави в Явь, как некогда зодчий возвел храм Иоасафа, царевича Индийского. Церковь разрушена, не осталось даже фундамента, а книги еще нет, ведь задуманное и измышленное, подсмотренное в сновидении, не всегда способно тождественно отобразиться наяву…»

Тут вдруг перед ним возникли две знакомых дамы – белая и черная, посетивших его на острове в 1969 году. Андрей Никитин трижды перекрестился. Видение исчезло, а из отделения ДОСААФ, расположившегося в южной части корпуса бывшей военной богадельни, с обеих сторон пристроенной к Покровскому собору, звенящее безмолвие бодро прорезала «Песня о встречном» Дмитрия Шостаковича, написанная на стихи Бориса Корнилова в 1936 году, когда и была разрушена церковь Иоасафа царевича Индийского:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?

Не спи, вставай, кудрявая,

В цехах звеня.

Страна встает со славою

Навстречу дня. <…>

Андрей Никитин машинально взглянул на свои часы «Слава» и крайне изумился: на циферблате было 9 часов 11 минут. Выходит, он больше сорока пяти минут стоял у места, некогда представлявшего собой церковь Иоасафа царевича Индийского, предаваясь своим мыслям. Ему же показалось, что прошло всего десять-одиннадцать минут от силы. Резко очнувшись от оцепенения, он направился к действующему храму Рождества Христова в Старом Измайлове, расположенному во дворе новой застройки, который давно намеревались закрыть атеисты Куйбышевского района г. Москвы, а бабушки из бывших комсомолок «Песни о встречном», проживавшие в этом дворе, обращались в райком и МГК, требуя немедленно закрыть у них под носом оный рассадник опиума для народа. Правда, в разгар застольно-застойного периода страны Советов к «комсомолкам-доброволкам» уже мало кто прислушивался, а потому храм выстоял. Скрипнула дверь, и Андрей Никитин, войдя в церковь, окунулся в ладанный полумрак греко-православного богослужения. Так он встретил праздник Преображения Господня и день своего сорокадвухлетия…

За стол сели в кругу семьи с женой и тещей на Медынской в 18.30: к тому времени Андрей Никитин уже успел без малого шесть часов провести в научном зале Ленинской библиотеки, штудируя литературу по древней истории и археологии беломорского края. Ему никак не давала покоя все больше и больше отдалявшаяся встреча с Рамом Рагху и Валуспатни, практически превратившаяся уже в волшебную сказку. Однако о той все еще блистающей в памяти превратности, произошедшей на песках Белого моря, напоминала слегка обожженная после принятия сомы от Валуспатни нижняя губа, начинающая ныть всякий раз, когда Андрей Никитин испытывал жажду. «Интересная и не отпускающая связь», – подумал он, сидя за столом рядом с женой Татьяной; место матери Веры Робертовны было пустым: она умерла летом минувшего года, серьезно проболев достаточный срок. «Давай, Андрей, за тебя и за твои научные и писательские успехи», – внезапно и с бравурностью в голосе сказала жена, не морщась выпив рюмку пятизвездочного армянского коньяка и прервав раздумье Андрея. В связи с неизбежным отсутствием Веры Робертовны застолье было дружным, но вяловатым. В 19.10 раздался звонок в дверь. Андрей открыл – и тут же как вихрь влетел Феликс Рожнецкий, тараторя скороговоркой: «Понимаю, старик, сорок два это самый расцвет, но у меня есть для тебя нечто». В одночасье стол украсился еще одной пятизвездочной бутылкой армянского, двумя коробками птичьего молока и двумя букетами белых и алых роз для тещи и жены Андрея Никитина. Дальше, как говорится, пошла писать губерния: Феликс зажигал своими тостами и спичами в поддержку и развитие чередующихся здравиц. В 21.49 застолье завершилось, а Феликс и Андрей перебрались в кабинет последнего для продолжения беседы, которая под влиянием винных паров начинала утрачивать свою логику, поначалу казавшейся железной. Феликс попросил конфиденциальности, и Андрей Никитин закрыл на ключ дверь своего кабинета. Рожнецкий тут же достал из своего пухлого кожаного портфеля бутылку кубинского Рома Негро и целлофановый пакет с мелконарезанным салом и выгрузил это на рабочий стол Андрея Никитина.

– Ты имел в виду такую конфиденциальность? – с усмешкой спросил хозяин