О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

на это бы он сказал…» – так мы, знавшие его, по разным поводам говорили друг другу. Интересно, что воображаемые нами Венины отзывы не очень расходятся. Споров не возникает. Позиция его, причудливая или просто чуднáя – как он говорил: «с моей потусторонней точки зрения», – глубоко последовательна. То, что на одну тему он мог говорить противоположные вещи, тоже входит в эту последовательность. При всей эксцентричности и как будто крайней субъективности его потусторонняя точка зрения близка к тому, что называют «голосом совести». Не знаю, какие у него были отношения с самим собой, то есть ставил ли он себя перед тем судом, какому подвергал происходящее. Но его обыкновенные безапелляционные суждения почему-то принимались без сопротивления. Почему-то мы признавали за ним власть судить так решительно. Чем-то это было оплачено. Может быть, как раз этим его потусторонним, прощающимся положением. Во всяком случае, право «последнего суждения» он приобрел не литературными достижениями. Я познакомилась с ним до того, как были написаны «Петушки», – и уже тогда меня поразило, что все присутствующие как бы внутренне стояли перед ним навытяжку, ждали его слова по любому поводу – и, не споря, принимали. Сначала мне показалось, что они какие-то заколдованные, но очень быстро такой же заколдованной стала и я. Он судил – мы чувствовали – как не вовлеченный свидетель, как человек, отвлеченный от суеты собственных «интересов». Легко сказать, что отвлечен он был прежде всего своим главным интересом – алкогольной страстью.

«Это все ерунда, – обрывал он, бывало, какой-нибудь разговор, – а вот у меня есть идея…»

Идею все знали: скинуться или собрать посуду – и в ближайший винный отдел. Я вспоминаю мысль Александра Попа (Веня бы сразу назвал даты жизни этого английского классициста и перечислил его сочинения в хронологическом порядке; его энтузиазм по поводу точных знаний всегда меня поражал; любую путаницу в датах, и т. п. он переживал как катастрофу) – мысль о том, что борьба со страстями состоит не в их тотальном упразднении, как в стоической атараксии, а в выдвижении одной, ведущей страсти, которая займет все существо и не оставит ни сил, ни времени для других страстей. Вот в такой в своем роде возвышающей страстью был Венин алкоголь. Чувствовалось, что этот образ жизни – не тривиальное пьянство, а какая-то служба. Служба Кабаку? Мучения и труда в ней было несравненно больше, чем удовольствия. О таких присущих этому занятию удовольствиях, как «развеяться», «забыться», «упростить общение» – не говоря уже об удовольствии от вкуса алкогольного напитка (тому, кто хвалил вкус вина, Веня говорил: «Фу, пошляк!»), – в этом случае и речи не шло. Я вообще не встречала более яростного врага любого общеизвестного «удовольствия», чем Веничка. Получать удовольствие, искать удовольствий – гаже вещи для него, наверное, не было. Должно быть плохо, «все должно идти медленно и неправильно, чтобы не загордился человек…» – как помнят читатели «Петушков».

Впрочем, Венин список «пошляков» и «ненавистных» («У, ненавистный!» – говаривал он) обширен, и я не уверена, что искатели бытовых удовольствий занимают в нем первое место. Много там еще чего: самонадеянность и фразерство (во фразерство попадали вообще высокие и неприкрытые слова), погруженность в «дела», бездумная жестокость, азарт, бойкость, суетливость, расчетливость… Поклонение авторитетам – и не признание авторитетов, любознайство – и умственная лень, «чрезмерная склонность к обобщениям» – и неспособность к обобщению… Всего не назовешь… «Сердца необрезанные», – цитировал он по названным и еще многим поводам. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что любил он больше всего кротость. Всякое проявление кротости его сражало.

– Встречаю человека, он говорит: наверное, вы меня не помните…

А мы провели вместе целый вечер и совсем недавно.

– И что тут особенного? – удивляюсь я.

– Что? Другие говорят, ну хорош ты, видно, был, если меня не помнишь!

Известно, что в результате коммунистического воспитания что-что, а смущение, стыдливость и кротость – вещи у нас почти забытые, и человеку не до того, чтобы, как хотел Веничка, «глядеть в какую-нибудь пустячную даль» – или глядеть на себя из этой пустячной дали. Все близко, все под рукой, не зевай, а то другой схватит! Веню мутило от всех присутствующих «озабоченных придурков», от их начинаний, продолжений, свершений.

«Зачем это делается? – говорил он с пафосом ветхозаветного пророка. – Зачем человек подходит – нет, подползает к письменному столу, чтобы сочинять такие стихи? У, ненавистные…»

Себя он как-то назвал «кротчайшей тварью Божьей», и это не такое безумное хвастовство, как может показаться тем, кто знал его меньше. Я могу привести примеры его никем не воспитанной кротости.

Однажды, обидевшись за действительно скверную выходку, я собрала все вещи, какие Веня забывал у нас, сложила в забытый им же портфель, и мой муж отнес это владельцу с объявлением конца знакомства. Вернувшись, он рассказал:

– Веничка лежит, молчит. Мрачный. Мне стало его жалко, я говорю: «Не обижайся на Ольгу, она не святая. Святой бы тебя простил». Тут Веня повернулся: «Ты отличный парень, но в святых ты ничего не понимаешь. Святой бы меня еще не так осудил».

Или такая история. Однажды Веничка остался ночевать, в кухне, на раскладушке. Среди ночи мы проснулись от невероятной стужи. Оказывается: балконная дверь настежь открыта (а мороз под 30 градусов), задувает ветер, вьется снег, а Веня лежит не шевелясь.

– Почему ты не закрыл дверь?

– Я думал, у вас так принято. Проветривать ночью.

Я не вспомню другого человека среди тех, кого знаю, который бы мог в этих условиях так подумать и сделать (точнее, не сделать: не закрыть дверь без спроса или не разбудить хозяев, чтобы попросить ее закрыть). Это Венино свойство, нечто противоположное плебейскому «Имею право!», «Мне это нужно!» и плебейской агрессивной самозащите, – его глубокое смущение перед всем и желание оберечь все от себя – восхищало меня бесконечно. Когда он был долго трезв, рядом с ним нельзя было не почувствовать собственной грубости: контраст был впечатляющим.

Вот еще история о Вениной кротости. Однажды мы долго и дружелюбно болтали, втроем или вчетвером: дело дошло даже до чтения стихов. И вдруг под конец мне зачем-то понадобилось похвалиться подаренными духами.

– Ну, покажи, – благодушно сказал Веня.

Но духов на месте не было.

– Ты выпил их! – сказала я, глядя на Веню, как с красноармейских плакатов. – И еще издеваешься: «Покажи!». Это низость и коварство. И зачем нужно было пить французские, когда рядом советские?

– Не пил я, – уверял Веня. – Не пил. Хочешь, побожусь?

Не разубедив меня, Веня, уходя, сказал:

– Отличная кода поэтического вечера. Ты извинишься, когда узнаешь, что