О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

«так бывает?» или «так не бывает?» здесь неуместно. Конечно, так не бывает – но так есть. Однако фантастикой была сама позднесоветская жизнь, и про нее хотелось сказать: так не бывает! Фантасмагория Алешковского списана с жизни, фантасмагоричности которой не ощущал только тот, кто сам уже превратился в фантасмагорическое существо и не подозревал, как близко наша заурядная обыденность подошла к «Маскировке» и «Кенгуру». Ближе, чем на шаг. Но я сейчас о другом. Я о воображении из финала пушкинской «Осени»:

X

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем —

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута – и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

XII

Плывет. Куда ж нам плыть?..

Вот так усыпляет нас воображение. Взвесь вещей, картин, слов, звуков, мыслей вдруг двинулась… А только что была недвижима в недвижной влаге. Повествователь прислушивается, присматривается к этой кутерьме и держит ритм (или его держит ритм). Может быть, воображение, о котором я говорю, и есть способность предаться ритму, не теряя равновесия, как эквилибристы и сомнамбулы. Воображение делает вещи не только подвижными и мерцающими, но изящными. Поэтому повествование Алешковского идет аки посуху по любой грязи и низости предметного содержания и ненормативная лексика сверкает у него, как алмаз. В Алешковском всегда есть веселье, и это веселье, в конце концов, важнее всего. На русском языке очень мало кто писал весело. Весело, повторю, а не смешно (смешно-то писали многие). Потому я и вспомнила Пушкина, а дальше вспомню Моцарта, который задает сюжет моего любимого романа Алешковского, «Перстень в футляре». Бессмертные песни Алешковского, как будто продолжая блатной и тюремный фольклор, изымают из него самое характерное и самое неприятное, что в нем есть, – надрывное саможаление (я, дескать, маму зарезал, папу убил, а сам такой одинокий и скоро помру). На его месте оказывается это странное веселье.

А что же язык? Любой разговор об Алешковском непременно сворачивает на его язык, и это естественно. Интересно будет описание этого языка (тема для филолога). Для меня важнее всего то, что язык Алешковского – как ни странно это прозвучит – легок. За словом в карман не полезет, так это называется. Для всего у него найдется именование, и не только, повторю, для нижнего регистра бытия. Я думаю, серьезный богослов получит огромное наслаждение от того, какими словами Юз Алешковский описывает прозрения своего героя – карьерного советского атеиста. Как это грамотно названо. Как это грамотно прочувствовано и продумано.

Итак, я уже перешла к моему любимому сочинению Юза Алешковского: «Перстень в футляре. Рождественский роман». Об этом сочинении редко вспоминают, говоря об Алешковском. Мне же кажется, что это уникальнейшая вещь в русской (да вероятно, и европейской) прозе конца XX века. Не только из-за своего хэппи-энда (вообще говоря, трагического или трагикомического хэппи-энда), оправданного жанром. Современное искусство в хэппи-энды не верит. Боль, протест, абсурд – это да, это правда о мире. Еще больше оно, современное искусство или шире – современное настроение просвещенных людей, – не верит в то, что возможно увидеть нечто большее, чем смутная-смутная догадка в конце длинного коридора скепсиса. Sunt aliquid manes. Нечто ясное, огромное, любящее до безумной нежности, как умирающий в рождественскую ночь на морозе герой, Гелий Револьверович любит своего спасителя, оголодавшего котенка. То, к чему обращаются – Ты:

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень в футляр.

Стихи Пастернака и «Маленькая ночная серенада» Моцарта – это их многолетнюю работу в уме весьма неприглядного героя открывает «рождественский роман». Я не знаю другого автора XX века, который смог бы (да и захотел бы) написать о чуде. О настоящем, доброкачественном чуде: это совсем не то, что ангелы-оборотни и «Бог в синих молниях» в «Москве – Петушках». Рождественские истории в замысле должны быть о чуде, и часто это чудо – сокрушение сердца какого-нибудь отпетого злодея. Но такого злодея, как герой Алешковского – Гелий Револьверович Серьез, обитатель одной из самых гнусных ниш советской жизни, ниши привилегированной идеологической обслуги режима, автор диссертации «Штурм небес как основной методологический принцип атеистического воспитания советской художественной интеллигенции в свете последних решений партии и правительства…» – такого злодея в мировой антологии рождественских историй еще не было. Мы можем оценить размах этого чуда. Легче представить раскаявшегося Кудеяра-разбойника. История подарила нам новый сюжет, новый образ зла и бесноватости (в нечистую силу-то герой-атеист верит, мало того, пользуется ее покровительством) – и Юз Алешковский сумел этот образ увидеть. И в каком-то смысле с ним справиться.

«В рождественской сказке», – возразят мне.

Это не важно. То, что исподволь вело персонажа к спасению, тоже располагалось в нотах и рифмованных словах.

Бесконечна изобретательность автора (воображение, с которого мы начали) в сюжете, персонажах и положениях этого романа; поражает наблюдательность, с которой он описывает новые времена (которым прямым свидетелем он уже вроде бы не был), когда научный атеизм и прочая идеология перестают быть доходным делом, свет решений партии и правительства потух, штурм небес кончился, а власть в идеологической темноте перехватывают обыкновенные (или необыкновенные) урки. Все это, и воображение, и наблюдательность – знаки блестящего искусства, тот самый изящный футляр, в который спрятан перстень. А сам перстень – древний перстень с изумрудом, перстень баснословной цены, который темным путем и для темных дел достался нашему бедолаге герою, – это… Это хроника Богоявления: воскрешение умершей любви.

На моем восхищении автором «Перстня в футляре» (и, конечно, всего другого, что он вообразил), на моей благодарности ему, Юзу Алешковскому, я и кончу эти мои юбилейные заметки.

21 сентября 2019 года

III

Наследство Николая Некрасова в русской поэзии

Если мы скажем, что история русской поэзии делится на донекрасовскую и посленекрасовскую, это