Андрей Синявский: герой своего времени? - Эжени Маркезинис

Тем не менее, и эта точка зрения на Пугачева в равной степени верна и может претендовать на равную правдивость: кстати, «неправда», «ложь» были упреками, которыми критики осыпали Синявского за его обращение с Пушкиным. «Оборотничество» Пугачева – это «объективный исторический акт»: что может быть более фантастическим, чем «урок обращения неизвестного бродяги в царя, восколебавший половину России?!» Проще говоря, «поэзия – вымысел… <…> и ничего с прозаической истиной жизни общего не имеет» [Терц 1994: 30, 31].

История Пушкина столь же обязана случайностям, совпадениям и неоднозначностям, как и фактам, и по своему генезису, и по своей структуре. «Реализм есть реализм. Роман – это роман». Синявский предполагает, что необычная для августа погода, ураган, который встретил Пушкина при отъезде из Санкт-Петербурга летом 1833 года, «навел автора на благую мысль о буране… в “Капитанской дочке”», на ассоциации с «бурей» пугачевского бунта, на возврат, тем самым, к темам и персонажам из его ранней новеллы «Метель» (1831). После «неуместной бури в августе» Жорж Дантес, предвестник другой катастрофы, «тихой сапой въехал в столицу в сентябре того же 33 года» [Терц 1994: 10].

Текст Синявского органически проистекает из этих наблюдений. Анализ, органичная часть повествования, основан не на строгих правилах литературной критики, а на интуиции и творческих ассоциациях, на идее, которая составляет сущность «Прогулок с Пушкиным». Факты, как в истории Пушкина о Пугачеве, доступны для всеобщего обозрения, но нужны свежий взгляд и смелое перо, чтобы придать им совершенно новые измерения. Синявский считает, что, как и следует ожидать от произведения, названного «Капитанская дочка», роман Пушкина строится вокруг морских метафор, кораблей и плаваний, бурных морей и коварных проливов. Роман, как «легкое суденышко», удерживается сложной системой «скреплений и перетяжек» [Терц 1994: 44].

Текст Синявского скорее показывает, чем излагает; его держит одинаково тщательно продуманный набор тем и ассоциаций, которые, повторяя таковые у Пушкина, связывают различные пласты его прозы друг с другом, а его прозу – с прозой Пушкина. Помимо бури (Марья Васильевна едет в Ленинград, чтобы проследить за публикацией Синявского в ветреный день; публикация «Прогулок с Пушкиным» вызвала «бурю»), тут путешествия, вымышленные, метафорические и реальные: путешествие Пушкина в 1833 году для изучения истории Пугачевского восстания – начало пути, который в конце приведет к смерти на дуэли на Черной речке. Его история о капитанской дочке – еще одна история о путешествиях: о реальных путешествиях Гринева, отражающих пути самопознания Синявского, и о реальной поездке Маши Мироновой с прошением к императрице Екатерине Великой. И наконец, собственное «возвращение» писателя, вначале через книги, напечатанные в России, и поездка Марьи Васильевны в Ленинград, а потом и физическое («никогда и не снилось вампиру попасть на родимое пепелище»), когда он проверяет очечник в кармане («Очки для меня так же, как для иных – пистолет») [Терц 1994: 25, 34].

Если путешествия дают рамку для повествования, то тематический стержень у Пушкина и Синявского – честь, проблема чести, вдохновившая работу над «Путешествием на Черную речку». Синявский иронично вспоминает свои очки, сравнимые с пистолетом, которые намекают на дуэль, и это подводит читателя к сути вопроса, когда он пишет о Пушкине: «Честь! честь! честь! – гремело у него в голове все последние годы, в письмах, в статьях, в разговорах» [Терц 1994: 42]. Эпиграф Пушкина к роману – старая пословица о чести: «Видимо, мысли о чести и сюжет романа вязались у него в голове» [Терц 1994: 40]. Последние годы жизни Пушкина были окрашены нарастающим беспокойством по поводу скандальных слухов о супруге. Синявский показывает, как эти проблемы влияют на его интерпретацию истории Пугачева и отражаются в ней, так что честь становится осью повествования. В случае с Синявским все наоборот: именно жена выступила в его защиту, и роль Марьи Васильевны в защите писателя – важный подтекст к его мыслям о «Капитанской дочке».

Анализируя структуру пушкинского романа, ближе к концу «Путешествия…», Синявский четко обозначает три основных аспекта работы, которые, как представляется, объединяют хрупкую структуру, построенную практически из ничего, из случайных эпизодов и совпадений. Прежде всего, это документы, затем «парная, симметричная расположенность фигур и нагрузок», которая, по мнению Синявского, говорит об «изначальной склонности [Пушкина] к поэтической гармонии как основанию бытия». Третий, и главный – это честь.

Честь – это центральная ось истории Пушкина и сквозная тема, которая связует все воедино, и именно взаимная игра вопросов чести и сферы документального имеют отношение к истории самого Синявского. Среди этих документов выделяются два: «офицерский диплом» капитана Миронова, который «служит удостоверением чести, доставшейся по эстафете Гриневу при ближайшем участии и посредничестве Маши Мироновой, ищущей при дворе покровительства, “как дочь человека, пострадавшего за свою верность”» [Терц 1994: 44]. Второй документ, письмо императрицы, собственноручно написанное Екатериной II отцу Гринева, «содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова» [Терц 1994: 50]. Даже не касаясь сейчас роли Марьи Васильевны в судьбе Синявского, можно разглядеть здесь отголоски «Спокойной ночи» и «эстафеты», переданной от отца-революционера сыну-революционеру, как принципы чести и благородства идеалиста дон-кихота своему прямому наследнику: «Я даю тебе слово революционера». Но честь не есть нечто данное изначально, ее надо заслужить: «Честь не стоит на месте, чести необходимо учиться, ее надо завоевывать…» [Терц 1994: 44].

К симметричным «парам» Пушкина можно добавить такую же симметрию у Синявского, лишь слегка скрытую под поверхностью текста и очевидную – в его автобиографии. Здесь важны две Маши – Маша Миронова и Маша Синявского. Сражение Синявского за свою честь, конечно, было нелегким, но он не был одинок: Марья Васильевна постоянно и активно была на его стороне. Маша Миронова, скажем так, бесцветное ничтожество (как отмечала Марина Цветаева[229]), чего никогда не скажешь о Марье Васильевне, – не принимает участия в развитии событий, следует за Гриневым и сопровождает его повсюду как стимул к борьбе и поддержка в жизни, как постоянный предмет его мыслей и тревог, пока «не придет ее черед выступить в одиночку, перед лицом ловушек и интриг» [Терц 1994: 18].

Гринев начинает как донкихотствующая посредственность и растет в масштабе по мере развития повествования, Маша Миронова примеряет на себя роль рыцаря, принимая переданную ей Гриневым эстафету, и только ее участие в событиях «спасает» его. Документы, которые легли в основу рассказанной Пушкиным истории, имеют свои аналоги в тех бумагах, что собирала Марья Васильевна в подтверждение невиновности мужа. Эти документы публикуются в том номере «Синтаксиса», который открывает «Путешествие на Черную речку», так что и сочинение Синявского, и свидетельства Марьи