С кортиком и стетоскопом - Владимир Разумков

— Разумков, Разумков… — повторял он в трубку, вспоминая. — А это ты со мной на ЧФ в волейбол играл?

— Так точно, товарищ генерал.

— Заходи, заходи.

Мы долго вспоминали службу в госпитале, и он похвастался, что теперь его подчиненные занимаются делами не менее важными и опасными, чем космонавтика, и весьма секретными. Должность он мне не нашел и, видимо, к лучшему. В дальнейшем он переехал в Москву, и у нас с ним установились доверительные отношения еще и потому, что мой близкий друг Иван Максимович Удалов был и его закадычным другом.

Сознаюсь, что однажды обратился к нему с необычной просьбой. Так в Москву из провинции на несколько дней ко мне приехала одна очаровательная женщина, а остаться с ней наедине мне было негде. Я знал, что в это время Павел Иванович возглавлял санаторий «Энергия» под Москвой. Я позвонил ему и объяснил ситуацию.

— Никаких проблем. На субботу и воскресенье я оставлю тебе свои апартаменты, где все есть. Да, и распоряжусь, чтобы вас кормили.

И я, разумеется, воспользовался его любезностью. Генерал был без предрассудков и все понимал. Павел Иванович был старый и многоопытный медицинский начальник, большой любитель жизни во всех ее проявлениях. Разумеется, любил и женщин, которые его и подвели, оборвав карьеру. Если б не они — быть бы ему начальником медслужбы ВМФ. Провожал я его в последний путь в 2003 году, сказав на проводах теплые слова от сердца. Я знал многих советских генералов и адмиралов, которые умели и служить прекрасно, в совершенстве зная свое дело, но и не чурались всех жизненных радостей. И осуждать их, как теперешние критиканы всего советского, пытаясь очернить их, — глупо и несправедливо. Они были живые люди с их недостатками, но и большими достоинствами.

Служба в севастопольском госпитале

Запомнилась мне еще и по нескольким случаям, когда судьба сталкивала меня с большими, по меркам флота, личностями.

Так однажды в наше отделение поступил адмирал Октябрьский, командующий ЧФ во время войны. Многие боевые операции обороны Севастополя были связаны с его именем. У него была бронхиальная астма, эмфизема легких и поступил он с сердечно-легочной недостаточностью в тяжелом состоянии. Из Симферопольского мединститута пригласили профессора консультанта. Яков Абрамович Рубанов сам лечил его. В течение первых суток боролись за его жизнь. Моя роль в его лечении заключалась в том, что я накладывал ему на нижние конечности жгуты, создавая венозный застой и облегчая работу сердца. С трудом, но мы компенсировали состояние его здоровья. После этого адмирал еще недели три находился под нашим наблюдением в единственном «люксе», где был туалет, душ и телевизор. Когда я был дежурным терапевтом, заходил к нему, спрашивал о самочувствии. Он всегда доброжелательно отвечал, практически никогда не предъявляя никаких жалоб. Это маленький штрих к той эпохе и тех людях. Историческая личность с тяжелым заболеванием в палате, в которой теперешний чиновник стал бы жаловаться, что условия не те, что этого или того нет, — вел себя предельно скромно и доброжелательно с молодым врачом и, вообще не претендуя на какие-то особые условия пребывания и лечения в отделении.

Через пару недель из ВМА имени Кирова приехал профессор Волынский З.М., генерал м/с, чтобы определиться с дальнейшим лечением адмирала. Зиновий Моисеевич в нашей Академии был колоритной фигурой. Прекрасный диагност, склонный к позерству и неординарному образу мыслей и поступков, он вызывал восхищение у одних и скептическое отношение к нему других. Так еще на втором курсе ВММА ко мне на занятиях подошел наш преподаватель, увлек меня в угол и, и хитро улыбаясь, сказал:

— Разумков, ну твой дядя Исаков вчера на Ученом совете отмочил!

— Что-что? — всполошился я, удивившись, что он знает о наших родственных связях.

— Да, ничего особенного, только при каких-то прениях на медицинские темы, сказал, обращаясь к Зиновию Моисеевичу, который был его начальником кафедры: «Когда я, Зиновий Моисеевич, нахожусь рядом с вами, я всегда держу руки глубоко в карманах». «Это почему?» — удивился Волынский. «Да потому, что, когда вы рядом, я боюсь, что из карманов что-нибудь пропадет».

Это был шок. Ученый совет замер. Но это был вызов в ответ на постоянные заимствования профессором чужих, но светлых идей и мыслей, статей и т. д. Расплата произошла мгновенно. Через месяц мой смелый и принципиальный дядя был переведен с кафедры ВММА на военный факультет Ленинградского мединститута, где прослужив несколько лет и не выслужив 25 лет, положенных для полковника, был уволен с военной службы и стал гражданским профессором.

Итак, это штрих к портрету Волынского, но он был прекрасным клиницистом и авторитетом в медицинском мире. Ленинграда. Уже на факультете усовершенствования врачей Кировской академии, я услышал о нем занимательную историю. Генерал любил произвести впечатление на аудиторию и обставлял свои профессорские обходы с большой помпой, попадая иногда впросак. Так, на одном из обходов, узнав предварительно, что за больные лежат в палате, только войдя и оценив своим цепким взглядом сидящих в палате пациентов, быстро подошел к одной из кроватей, около которой на стуле сидел довольно толстый человек с короткой шеей, лунообразным и синюшным лицом.

— Вот, смотрите, коллеги, перед вами больной, по одному внешнему виду которого можно понять, что у него эмфизема легких, что часто бывает у пожилых музыкантов, играющих на духовых инструментах. На какой, извините, дудке вы играете? — весело спросил он.

Больной хлопал глазами, на его лице застыло удивление.

— Я действительно музыкант, товарищ профессор, но, извините, я барабанщик.

Палата замерла. Через небольшую молчаливую паузу генерал нашелся и, не моргнув глазом, сказал:

— Ну, барабанщик так барабанщик!

— А кто тут «духовик»? — спросил он, оглядывая больных.

— Я, товарищ профессор, — поднялся со стула долговязый и худющий человек. — Это я, и у меня, действительно, эмфизема легких. Все присутствующие чудом сдерживали себя, чтобы не взорваться хохотом и не уронить авторитет генерала в глазах больных.

Зиновий Моисеевич был председателем терапевтического общества Академии, и по его распоряжению я докладывал историю болезни тяжелейшей больной, в сути заболевания которой никто не мог разобраться. Сочетание коллагеноза с заболеванием костного мозга. Даже будущий академик РАМН генерал-полковник м/с Комаров Ф.И., опекающий в те годы меня на кафедре профессора Смагина, сказал, что диагноз не ясен. Когда больная умерла (её я запомнил на всю жизнь), я попросил профессора патанатомии Вайля посмотреть гистологические препараты. Через несколько дней, изучив материалы, Вайль сказал со свойственным ему акцентом: