С кортиком и стетоскопом - Владимир Разумков

— Ты не одинок — меня тоже до 23.00, как матроса-первогодка.

И мы пошли заливать несправедливость в приморский ресторан и в процессе пополнения выпитых рюмок твердо решили не приходить к означенному часу. Основательно набравшись, но в полном сознании и твердо стоящие на ногах, подошли к трапу корабля в 23.45. Поднявшись на «коробку» тут же попали в объятия командира.

— Так-так, я до какого часа вас отпустил? — спокойно, но с угрожающими нотками, поинтересовался он.

— До 23.00, товарищ командир, но мы же не матросы! — дружно ответили мы.

— Идите, но в следующий раз я вас накажу. Повернулся и ушел.

— Вот, вурдалак, пьет нашу молодую кровь, — сказал Небратенко. — Как все надоело!

Он махнул рукой и пошел в ПЭЖ.

Знакомство с будущей «звездой»

Все мои служебные переживания не могли не отразиться и на семье. Я стал раздражительным и вспыльчивым, начались частые стычки с женой. Однажды я пришел домой и тут же поругался с Инной. Вернулся на корабль и на юте столкнулся с лейтенантом Графовым. Графов — молодой красавец с фигурой Аполлона, абсолютно самоуверенный в отношениях с нежным полом, да притом холостой. Был солнечный, теплый день.

— Доктор, что вы такой грустный? — поинтересовался он. Я пытался отмахнуться, но Графов предложил:

— А давайте вместе махнем на пляж, да погреем наши морские косточки, и поплавать хочется. Разрешение от командира БЧ я получил. Пойдем, может, кого и подцепим. По девицам соскучился, просто только о них и думаю.

— Ну, ты у нас известный ходок, а я-то что буду там делать?

— Пойдем, там сориентируемся. — Ну, пойдем, мне все равно. Собрали пляжные шмотки и двинули к памятнику затопленным кораблям.

Там тогда была чистая вода, и все купались без опаски проглотить «что-нибудь такое». Только хотели приземлиться, как вдруг он схватил меня за руку.

— Смотрите — Вертинская! Вы «Алые Паруса» смотрели?

— Нет, а что?

— Так она играет Ассоль. Красавица! Восторг! Вот она на песке сидит, пойдем, рядом ляжем.

Я еще не осознал «исторического» момента и пошел за ним. Мы были в форме № 1 (белые брюки, белая рубашка, белые ботинки). В общем, доблестные мореманы, да еще с лидером красавцем Аполлоном. Он небрежно бухнулся на песок почти рядом с Вертинской. Я повторил его маневр. Мы огляделись. Рядом с Анастасией сидела негритянка и очень красивая девушка, как оказалось позже её сестра Мария. Они зорко следили за нашими действиями. Сама же «звездочка» вначале никак не реагировала на приземление у ее ног двух морских офицеров, но, взглянув на раздевшегося Графова, вдруг оживилась. Я перехватил ее невиннозаинтересованный взгляд, видимо, сразу оценивший прелести молодого лейтенанта. Мы тут же продемонстрировали наше умение плавать, так как оба владели всеми стилями. Я, правда, уступал, ибо Графов проплыв и баттерфляем, а вот мне он был не по зубам. Этим стилем плавания владели очень сильные и очень здоровые люди, а Графов как раз и был таковым. Мы заметили, что произвели впечатление на молодую «звезду» экрана и знакомство состоялось.

Я очень любил Александра Вертинского с раннего детства. Дело в том, что родной брат жены моего дяди служил в охране Сталина, кстати, заплатив за это своей жизнью в 1940 году, но до этого он смог достать где-то целый альбом пластинок Вертинского, Лещенко, Морфесси и других эмигрантов. Это было чтото. Вся наша семья млела от их песен, особенно Вертинского. Мне особенно нравилось его исполнение «В бананово-лимонном Сингапуре». Со временем я заметил, что по ходу этой песни в определенный момент взрослые начинали на мгновенье шуметь, при этом их лица становились смущено-хитроватыми, и они все поглядывали на меня. Сначала я на это не обращал внимания, но затем своим пытливым восьмилетним умом понял, что здесь что-то не так, что-то от меня скрывают. И вот, когда никого не было дома, я водрузил драгоценную пластинку на диск патефона, покрутил ручку и стал внимательно слушать. То, что я услышал, никак не укладывалось в моей восьмилетней башке. Матерное слово, которое к этому времени я уже знал, повергло меня в шок. Как это могло быть! Я вновь повторил прослушивание. «Вы плачете, Иветта, что ваша песня спета, что это гдето, где-то унеслось в пиз…у». Да, да именно так пелось в оригинале, а не «в мечту», как пели уже позже. Это бранное слово, кстати, я уже хорошо знал, но оно звучало с пластинки в исполнении такого певца! Это было выше моего детского понимания. Этот матерок помог нам в голодные годы во время войны, когда папа сообразил, как заработать картошку на пропитание. Он взял патефон на рынок и крутил пластинку в рядах мужиков, продающих картошку. На этих слушателей песня произвела еще большее впечатление, чем на меня. Лица мужиков излучали такой восторг, услышав с пластинки это бранное, такое родное для русского уха, слово, что после небольшого торга, пластинка ушла за полмешка картошки. Полмешка! Эта операция, равная по значению для семьи Разумковых финансовым аферам Абрамовича, была вершиной папиной смекалки в области бизнеса. Я отвлекся.

Итак, разговор завязался. Говорили обо всем, медленно приближаясь к сути — что здесь делает восходящая звезда экрана? И она раскололась, рассказав нам, как ее чуть не утопили на съемках нового фильма «Человек-амфибия». Сестра звезды и негритянка ревниво следили за каждым словом, за каждым действием беседующих. Но нас понесло.

— Давайте поплаваем вместе, — предложил Графов.

— Да я боюсь, мальчишки пристают.

— Да вы что, мы же с вами! — хором закричали мы, вскакивая с места.

И купание состоялось. Плавала она немножко лучше утюга, но какое изящество! Я, между прочим, предложил сфотографироваться вместе, ибо «Зоркий» был у меня всегда под рукой.

— Да вы что! Я вас всех знаю, только обещаете фото, а потом забываете, — пожаловалась дива.

— Это мы-то забудем? Завтра же доставим. Куда? — хорохорился я, лихорадочно записывая, не надеясь на память, номер в гостинице «Севастополь».

И тут я совершил первую, но роковую ошибку. Не зная судьбы самого Александра Вертинского в СССР, и воспринимая его как человека почти прошлого века, брякнул:

— Как я люблю песни вашего дедушки!

У Анастасии округлились глаза, в них я сразу заметил удивленно-возмущенное выражение и грозные искорки.

— Какой дедушка?! Вы что! — возмутилась она. — Какой дедушка — это мой папá! (С ударением на последнем слоге.)

После этого ляпа все внимание ее было приковано только к Графову, а я, посрамленный, тихо лежал и слушал их болтовню. Дело кончилось фотографированием втроем, но мне в этот день фатально не везло. Придя на корабль, я тотчас вызвал матроса, который считался у нас нештатным фотографом, и попросил его срочно проявить пленку и отпечатать фотографии, предупредив, что они для меня очень важны.