Критическая теория интернета - Герт Ловинк

чтобы можно было создать формальные структуры для борьбы с бедностью? Подходит ли вообще низовая стратегия для формализации неформального? И что если «неформальное» (традиционно считавшееся эквивалентом офлайнового) на самом деле является в корне цифровым и связанным? Какова цена достигнутой видимости неформальных субъектов, например, в опыте обитателей трущоб? Стоит ли говорить, что в рамках таких инициатив, как Ushahidi, эти чувствительные и стратегические вопросы не обсуждаются с простыми людьми. AADHAAR в Индии вызывает довольно прямолинейное сопротивление, во многом опирающееся на западное понятие приватности. В официальных заявлениях представителей Ushahidi есть элемент свойственной НПО «политкорректности», который подразумевает, что самостоятельно сгенерированные карты автоматически дадут власть и права лишенным привилегий «жертвам»-пользователям. Одной из самых чувствительных проблем при мэппинге является частная недвижимость внутри поселений. Примеры и репрезентации таких проблем могут использоваться в более широких контекстах журналистики данных, движений за открытые данные, для хакатонов и так далее. Как радикальные участники этой деятельности могут провести черту между собой и более интерпассивным псевдоактивизмом, никогда не проникающим в реальное пространство? Ushahidi – это низовая инициатива, тогда как AADHAAR радикально навязывают сверху. Несмотря на еще ряд различий, в обоих случаях «неформальное» оказывается как бы в кольце окружения. Цифровая картография здесь также является записью, так что конечный цифровой файл потенциально может быть легальным документом.

И еще о тайне невидимого

Противоположностью мобильности является не иммобильность или инерция, а акселерация. Противоречия и диалектика больше не являются движущей силой. Скорее, надо размышлять на тему альтернативных и меняющихся форм доступа и скорости. Идея в том, чтоб не отключаться от «потока». Давайте посмотрим, что будет, если мы останемся на волне и не разлогинимся. Что если мы начнем создавать неожиданные сторонние связи? На примере Chatroulette можно узнать то же, что можно выяснить на основе изучения мобилизационных техник Anonymous: в этом мире беспрерывной и гомогенной коннективности неожиданное и нежеланное становится субверсивным. Просто вспомните о так толком и не понятой технологии блюдейтинга [245]. Блюдейтинг интересен за счет своего добровольного характера. Его определяющим элементом является близкое расстояние. Участники не зависят от случайной логики дейтинг-алгоритмов, которые стараются выглядеть рациональными: «вот твоя идеальная пара». Активисты и художники не особо исследовали возможные социальные и политические варианты такого «чувствования вблизи» (как метафоры и как практики), хотя сегодня такие варианты могли бы радикально изменить атомизированный массовый опыт, вероятно наконец став катализатором внезапного превращения «одинокой толпы» в нечто качественно иное. В городском контексте близость действительно может быть использована в политических целях, как то продемонстрировала гонконгская «революция зонтиков» с ее беспроводным, незашифрованным и не подключенным к сети приложением FireChat [246].

Могут ли внезапно появиться близкие друг к другу массы, которые будут действовать случайно, наполняя все вокруг чувственной красотой? Помешательство на идее умных толп в ранние нулевые было милым, но о спонтанности речи там не шло. Мы все знаем, что желание коллективного бунта довольно велико в пространствах нашей постдемократии с ее забитыми поездами, пробками, полными стадионами и концерт-холлами, которые стали ареной для случайных действий в режиме бесчувственной красоты. Мы чувствуем, что энергия может использоваться по-разному – как деструктивная ярость или как коллективная креативность. Можно ли в такой ситуации придать разочарованию организационную структуру? Как соединиться с «прекрасным незнакомцем?» И какие нужны организационные изменения, чтобы социальное было шире эхо-камер социальных медиа, где все такие «дружные»?

В ближайшие годы главной задачей будет ускорение социального обмена вне централизованных корпоративных платформ типа Facebook и Twitter – как офлайн, так и онлайн. В этом контексте стоит отметить привлекательную сторону коротких сообщений – SMS, чатов, твитов, апдейтов статусов, коротких URL, картинок на телефоне. Важно при этом не скатиться к рассуждениям, что это просто «контент» или «шум», и взглянуть на них в духе идей Бронислава Малиновского – как на фатические выражения, то есть как на речевые акты, функцией которых является выполнение социальной задачи в противовес передаче информации [247].

Многие художники уже делали акцент на том, как в наше время возросшей мобильности, когда субъект больше не привязан к одному месту, локация и география играют трансформирующую роль. За счет миграции или новых условий труда мы имеем дело с преходящими жизнями, все чаще конструирующими и видоизменяющими те пространства, которые они пересекают или временно оккупируют. Траектории жизни людей, равно как и движение знаков, товаров и визуальной информации формируют конкретные культурные, социальные и виртуальные ландшафты, на материальном уровне вписывающиеся в определенную территорию.

Логика экономических циклов в изменившемся мировом порядке является темой работы таких художников и теоретиков «критической мобильности» как Урсула Биман, Брайан Холмс, Анна Мюнстер и многих других, которым интересен именно географический аспект этих процессов. В их работах мы сталкиваемся с феминизированной телесервисной индустрией в Индии, нелегальными лодками с беженцами, пересекающими Средиземное море, или контрабандными путями через границу Марокко и Испании. География также выступает у них в виде аналитической модели, которая позволяет отрефлексировать социальные трансформации в комплексном и пространственном ключе, а также менять концепты границ, коннективности и трансгрессии.

(Им)мобильность: исследуя границы гипермобильности

Так озаглавлен специальный номер голландского двуязычного журнала Open! под редакцией теоретика медиа Эрика Кляйтенберга [248]. Этот номер издавался в рамках фестиваля ElectroSmog, организованного Кляйтенбергом в 2010 году, участники которого должны были оставаться дома, используя для общения Skype, телефон, или чат-программы, – и получали финансовое вознаграждение за то, что никуда не поехали. В упомянутом номере Open! получилось занятное объединение дискурсов о критической мобильности: о роли дизайна в экологии и устойчивости (Джон Такара), теории полярной инерции Поля Вирильо (чем выше у нас скорость, тем больше мы остаемся на месте), Дэвид Харви с «особыми эффектами аккумуляции капитала», мобильность в свете политики границ и соотношение проблемы беженцев и миграции (Флориан Шнайдер) и не менее важный вопрос политического значения слова «мобилизация», которое рассматривалось на примере Арабской весны в Тунисе и Египте.

Различные варианты использования концепта «мобильность» в итоге соединились в термине «гипермобильность». Всем субъектам, объектам, процессам и процедурам в обществе можно придать движение. Ничто не может оставаться неизменным и занимать текущую позицию. Стабильность – это энтропия. Эта мысль, рожденная за несколько лет до появления акселерационизма, привела Кляйтенберга к выводу, что наше безграничное стремление к свободе передвижения, функционирующее параллельно с экстремальными формами развития, становится настолько интенсивным, что достигает точки «фатального общемирового застоя» [249]. Реально существующий рост трафика вкупе с иммобильными телами, застрявшими у экранов, подводит итог положению дел в противоречивом производстве знания и обозначает необходимость нового