Пролог (Часть 1) - Генрих Боровик

И всё это бросают телезрителю, радиослушателю, читателю.

Такой поток информации не только невозможно обдумать, переварить, проанализировать. Его нельзя даже зарегистрировать, хотя бы частично, в сознании.

Один английский журналист, увешанный пятью бирочками — пропусками в пять разных секций конвеншн-холла, сказал мне сегодня, удивленно подняв брови:

— Не кажется ли вам, что американцы в этом шуме и гаме уже забыли, а ради чего, собственно, собрался конвент?

На трибуне оратор в сером пиджаке. Что-то говорит. Громко, наверное, и отчетливо. Жестикулирует. Поднимает голос в нужных местах. Понижает тон в нужных местах. Он, наверное, неплохой оратор.

Так, во всяком случае, кажется, если смотришь на него.

Перед ним огромная аудитория. Конвент республиканской партии США. Больше тысячи делегатов. Их жены и дети. Их гости. Несколько тысяч журналистов.

Разговаривают, смеются. Жуют сэндвичи. Пьют кока-колу. Ходят. Стоят в проходах. Засыпают. Курят. Дают интервью. Фотографируются. Спят. Флиртуют. Жуют резинку. Здороваются. Глазеют по сторонам. Собирают автографы. Просыпаются. Пьют пепси-колу. Рассматривают фотографии. Говорят по телефону. Зевают.

Шум от этих действий стоит такой, что отлично работающая усилительная аппаратура не может донести слов оратора до зала. Ни один человек в зале не слушает оратора. Не доверяя глазам своим, я вожу по рядам — методично и аккуратно, как исследователь — сильным телевиком фотоаппарата. И я не нахожу ни одного делегата, который бы слушал. И я, откровенно признаться, тоже не слушаю. И даже не стараюсь.

Я перевожу взгляд с делегатов на журналистов. Они работают: диктуют, берут интервью, обмениваются мнениями, сведениями. Пожилой толстый корреспондент стучит на машинке со скоростью не меньше тысячи знаков в минуту. Каретка летает туда-сюда, как челнок на ткацком станке. Что может он писать с такой скоростью? Какую такую сногсшибательную новость узнал этот лысый дядя? Чем спешит он поделиться с миром? Я знаю, что это нехорошо, но не могу удержаться, чтобы не посмотреть через его плечо на листок, вставленный в пишущую машинку. «Срочно» — стоит гриф сверху. А строчкой ниже начинается текст: «На конвенте республиканской партии ничего нового. До сих пор считается, что Никсон имеет все преимущества. Однако люди Рокфеллера полагают, что их фаворит может рассчитывать на…» Дальше я не читаю. Дальше я знаю наизусть. И каждый здесь знает.

Лысина стремительного корреспондента, который передает новость об отсутствии новостей, отражает все буйные цвета конвента. Многокрасочного и яркого, как ярмарка. Зеленые, голубые, оранжевые и желтые стулья. Горчичный ковёр. Ослепительно белый свет юпитеров. Голубые флагштоки. Разноцветные флаги. Желтые канотье, белые ленты на тулье с синими буквами — за Никсона. Синие ленты с белыми буквами — за Рокфеллера. Бордовая лента — за Рейгана. Конвент шумен не только звуками, но и цветом. И лишь черного цвета почти нет. Совсем мало негров среди делегатов.

А человек в сером костюме на трибуне все говорит. И лицо его принимает то решительное выражение — наверное, осуждает кого-то, то улыбчивое — наверное, в этот момент он острит. А его никто не слушает.

Но самое удивительное, что его самого это, видимо, нисколько не волнует и не огорчает. Он ни разу не потребовал тишины. Не потребовал её и председатель, не стукнул большим деревянным молотком по столу.

Наконец человек в сером костюме закончил речь. Джазовый оркестр, находящийся в противоположном конце зала, заиграл лихой цирковой галоп. Делегаты, услышав бодрые джазовые звуки, оживились и похлопали оратору в ладоши.

«А сейчас будет развлечение», — сказал председатель. Делегаты повернулись спинами к трибуне и обратили свои взоры к оркестру. Там уже стояла певица, которая исполнила популярную песенку «Когда дым застилает тебе глаза». По окончании песенки оркестр опять сыграл цирковой галоп, дав делегатам знать, что надобно похлопать (звуки галопа служили тем звоночком, на который условным рефлексом делегаты откликались аплодисментами). Затем выступал новый оратор. Снова играли цирковой галоп. Выходил певец и оборачивал ползала к себе. И пел песенку «Крошка, не будь строга со мной».

Всё это действо напоминало мне беззаботную оперетку под названием «Ярмарка невест», которую я когда-то видел в Пятигорском театре музыкальной комедии.

И безногий ветеран, который сидел, в инвалидной коляске у входа в зал конвента на улице, держа в, руках маленький плакатик «Остановите войну во Вьетнаме», казался человеком из другого мира. Совсем-совсем чужим для этой веселящейся толпы.

Все в зале — от журналиста, который строчил важную корреспонденцию об отсутствии новостей, до оратора — знали: происходящее в этом зале, слова, сказанные с этой трибуны, не имеют никакого значения для решений, которые будут приняты конвентом. Решения принимаются совсем в других местах…

А здесь шёл цветастый в шумный спектакль, который с удовольствием и знанием дела разыгрывали участники — для публики.

Американцы часто слышали от Никсона, от Рокфеллера и от других республиканских политических деятелей, что решения ныне будут принимать сами делегаты партийного съезда, прошли, мол, те времена, когда решение конвента определялось в прокуренных комнатах партийных боссов.

Но все оказалось так же, как прежде, как сто лет назад. Именно там, в тех прокуренных комнатах, и идет серьезный неслышный разговор, серьезная торговля. «Я тебе голоса делегатов, а ты мне…» Не так, конечно, просто и прямо по форме, но так же грубо по существу.

Похожая на мыльный пузырь цветастая оболочка конвента республиканской партии оказалась настолько прочной, что её не смогли прорвать бурные, процессы, происходящие в стране в этот один из самых критических периодов истории Соединенных Штатов.

В зале решительно нечего было делать. У выхода я протянул человеку в полицейской форме руку, как для поцелуя. Он поставил на тыльной стороне моей ладони печать — невидимой фосфоресцирующей краской. Невидимой для простого глаза, но различимой под светом специальной лампы. Так, со следом поцелуя американской службы безопасности на руке, я вышел из зала. Справа и слева в коридоре продавали сувениры: симпатичных слоников — символы силы республиканцев, канотье с именами кандидатов, нагрудные значки с их портретами, Я приценился. Канотье с именем Никсона стоило полтора доллара. Канотье с именем Рокфеллера стоило столько же. Особым успехом пользовался значок-оборотень. Если посмотреть на него слева — увидишь улыбающегося Рокфеллера, если зайти справа — ясно различается улыбка Никсона. Значок считался удачной шуткой. Делегаты покупали его, улыбаясь.

Я вышел из здания. Воздух на улице напоминал дорогую моему сердцу атмосферу Сандуновских бань. Объектив «Зенита» вспотел мгновенно.

На траве в тени лежали уставшие полицейские, положив под головы пластиковые шеломы.

За углом группа хорошеньких девиц, в коротких юбочках, в канотье и надписью «Никсон», разучивала под руководством элегантного старика в кавалерийских галифе приветственные движения ногами.

Грустный инвалид в коляске все еще держал в руках плакатик, требовавший мира во Вьетнаме.

В небе летели два самолёта, похожие на наш «кукурузник». За первым тащился хвост из слов: «Никсона — в президенты». Второй тянул хвост из двух строчек подлинней. Красные буквы заманчиво вытанцовывали: «Привет делегатам конвента республиканской партии. Девочки без бюстгальтеров в бурлеске на 22-й улице ждут их к себе».

Это началось вчера, когда воздушные шарики с надписями «Роки», «Дики», «Рони» празднично сыпались из огромных рыболовных, сетей, которые были подвешены под потолком зала съезда республиканской партии. Делегаты, восторженно выкрикивая имена кандидатов в президенты, наступали на шарики ногами, шарики лопались, и в зале съезда стояла густая пулемётная стрельба. «Великий и прекрасный штат, такой-то выдвигает кандидатом в президенты США человека великих принципов такого-то», — и снова сыпались шарики и стояла стрельба, как во время кавалерийского налёта.

Я не знал тогда, что где-то совсем рядом с конвеншн-холлом шла не шариковая, а настоящая стрельба, не знал о событиях в районе Свобода, когда в половине четвёртого утра, после окончания великого республиканского торжества, вышел из зала съезда и отправился в гостиницу. Жаркую и влажную тишину на улицах нарушали лишь гудки машин, которые развозили делегатов, да пение. Пели два десятка негров, напротив выхода из здания конвента. Они пели очень негромко, но пение их было таким контрастом только что прекратившемуся реву, что слышалось отчётливо.

Я беден и чёрен,Но все ж я человек.Я голоден и чёрен;Но все ж я человек.

Негры были одеты в комбинезоны, в какие одеваются рабочие южных плантаций.