Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая

верху, под потолком, куда и она добралась совсем недавно. Дернул же черт.

Завтра, когда муж уйдет на работу, она письмо сожжет, похоронит вместе с Катиным секретом. Ужасным секретом, надо сказать. Сожжет письмо в старом алюминиевом тазике, который стоит под ванной. Потом откроет окна, гарь и дым выветрятся. И никто не узнает о письме. Она так решила.

Но письмо ее не отпускало. Можно ли осуждать Катю за то, что она сделала? Вряд ли. Муж рассказывал, что жили они хорошо и очень любили друг друга. Неужели эта Катя была такой изощренной вруньей, такой хорошей актрисой? Или она полюбила его позже, такое бывает. Да и как можно не полюбить чистого, честного, благороднейшего человека? Как можно не испытывать к нему чувства благодарности?

На следующий день Ася исполнила задуманное: сожгла письмо, проветрила квартиру, следы замела.

Можно жить дальше.

Но как тяжело носить чужие секреты! Эх, Катя. За что ты мне отомстила? Великая мудрость – не нужно никого осуждать. Ася хорошо помнила, что и с ней чуть было не приключилась история. Слава богу, что не приключилась, иначе бы рухнула вся ее тихая и счастливая семейная жизнь.

* * *

Странная штука – счастье. Эфемерное. Только что было – и нет, как испарилось. Короткие минуты счастья и долгие часы после него, часы сомнений.

А может, наивно думать, что любовь – это счастье? Любовь – вечная мука, терзания и испытания. А если уж совсем по-киношному, любовь – это проклятие.

У Юли было именно так. Она чувствовала, что погружается во тьму и безысходность, окончательно смирившись с тем, что с Кружняком ей не расстаться – судьба, хотя Юля не была фаталисткой, считала, что человеческая судьба в руках самого человека, но на деле получалось не так. А ведь все были уверены, что у нее сильный характер, огромная воля и сила духа.

– Не тот случай, – посмеивался Кружняк, – здесь ты просто должна смириться. Против судьбы не попрешь.

Юлю бесили его выпады.

– Еще чего! – возмущалась она. – Вот захочу – и оборву одним днем.

– У тебя что-то с памятью, – не успокаивался Кружняк, – такое уже было.

А потом Юля устала мучиться и решила: буду жить, пока живется, когда-нибудь все равно все изменится.

Вернадка закончилась, и Юля скучала по ней. Теперь ей казалось, что там, в белой девятиэтажке с видом на красную церквушку, в скучной казенной квартире, она была счастлива.

Теперь были гостиницы, но Юля видела, что он гостиниц побаивается.

– Могут стукнуть? – с усмешкой спросила она.

– А ты как думала? На каждом этаже стукачи, от дежурной до горничной.

– Да ты что? Прямо все? Ну и штат у вас… И вправду, узнаешь – из дома не высунешься.

Впрочем, гостиницами и она брезговала, хотя романтика в этом была:

Ах, гостиница моя, ты гостиница,

На кровать присяду я, ты подвинешься.

Занавесишься ресниц занавескою,

Я на час тебе жених, ты – невеста мне[2].

Несколько раз в году из Москвы уезжали – горячо полюбили Владимир и Суздаль, похожий на игрушку и киношные декорации, кукольно-сказочный, с медовухой и мясом в горшочках, с ряжеными, с гармошками и сувенирами.

Юля сидела на пассажирском сиденье и смотрела на Кружняка. Ей нравился его профиль: крупноватый прямой нос, острые скулы, сжатые губы, седая челка, падающая на лоб. Потом переводила взгляд на руки, уверенно державшие руль, и чувствовала, что хочет его.

Конечно он ощущал ее взгляд и все понимал. Но виду не подавал, был увлечен дорогой. Это еще больше ее заводило, и она отворачивалась к окну, где проплывали поля и леса, узкие речки, деревеньки с покосившимися избами, темные, сто лет не крашенные заборы, перед ними лавочки. Дорогу перебегали грибники с корзинами, в резиновых сапогах и телогрейках.

Негромко играла музыка, и Юля засыпала. Сквозь сон она слышала, что Кружняк убавляет звук, чтобы она поспала, и думала о том, что скоро, через пару часов, им предстоит расставание.

«Рано, – говорила она себе, – мы еще вместе, он рядом. Стоит протянуть руку – и услышишь его дыхание». У них было целых два дня, два дня невозможного счастья, сплетенных рук и ног, слитого дыхания, тихих, почти неслышных слов, объятий, долгого сна, совместного утра и завтрака. И все это и было счастьем.

Однажды решили, что с гостиницами пора заканчивать, и оставался один вариант – ее собственная квартира. Ее гавань, причал, ее личное и сокровенное, куда не хотелось никого допускать.

Здесь все было знакомо и удобно, и она чувствовала себя хозяйкой, а не случайной залетной гостьей в чужой квартире.

Но он все глубже и дальше проникал в ее жизнь. Теперь он знал о ней практически все. Что она ест на завтрак, из какой чашки пьет, в чем ходит дома, какого цвета ее постельное белье, какую слушает музыку, какие книги читает. Кстати, о книгах. Однажды он задержался у книжного шкафа. С интересом рассматривал его содержимое, потом тяжело вздохнул и вытянул несколько.

– Зря ты это. Зря дома хранишь. Мало ли что.

– Стуканешь? – усмехнулась она. – Ну-ну. Поторопись.

Это были Солженицын и Замятин, обе Каринкины, и Юля не на шутку испугалась, что книги он заберет.

– Мне-то они зачем? – удивился Кружняк. – Просто предупреждаю. Убери. Подальше убери. А лучше спрячь. Это дружеский совет.

– А, ну да! Мы же друзья!

Вечер был безнадежно испорчен.

Вскоре Кружняк ушел, а она, допив оставшееся вино, долго сидела на темной кухне и смотрела в окно. Почему-то было так тошно, что захотелось куда-то рвануть, например к Карине. Была пятница, а значит, у подруги, скорее всего, собралась компания.

Рванула. Уже за дверью услышала музыку и голоса. Ну и отлично! Там все свои, говорящие на одном языке, ей будет хорошо и привычно. Так все и было, и по-другому быть не могло.

Увидев ее, Карина удивилась:

– Ты откуда?

Юля махнула рукой.

Скинув пальто, прошла в комнату. Как все знакомо: родные лица, знакомая и любимая музыка, на столике вино и бокалы, кто-то дремлет, кто-то негромко спорит, идет неспешный разговор, тихо бренчит гитара, в соседней комнате слышится смех.

И Юля вдруг разревелась.

– Нервы, – объяснила она Карине, – просто нервы, ничего не стряслось. Да честное слово ничего не стряслось!

– Не верится, – обеспокоенно отозвалась Карина. – Больно смотреть, что ты мучаешься и тебя что-то терзает. Обидно, что не делишься. То есть не говоришь правду, вроде я не заслужила. Разве я что-то разболтала? Или когда-нибудь сказала кому-то то, что не должна была говорить?

– Нет, что ты! Я