Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая

перенесли в кухонный буфет. Остались от него никому не нужные соусники, супница с треснутой крышкой – суп в нее не наливали, зато пирожки и баурсаки укладывали. Остались и блюда под рыбу и под горячее, но и их использовали крайне редко. А вот суповые тарелки, вернее, пара тарелок, несколько чашек и тарелок под второе блюдо остались, и Александру Евгеньевичу Ася подавала обед именно в них.

После супа – простого, овощного, но, как всегда, вкуснейшего, – отказавшись от второго и извинившись, профессор ушел отдыхать.

Расстроенная Ася сидела на кухне. Что-то не так, определенно что-то не так. В последнее время Саша сам не свой. Из-за самочувствия или из-за чего-то другого? Неприятности на кафедре? Он молчит, а ей остается только гадать.

Ася знала, что на кафедре перемены, новый ректор, то есть новая метла. Об этом еще на поминках по Кларе говорили. Поговаривают, что вот-вот снимут старого декана. Ну да, надо открывать дороги молодым, кто же спорит, но что делать с немолодыми? Это не про старичков, сидящих в научных институтах до звуков похоронного марша, – есть такие и в университетах, муж смеялся, что КПД от них нулевой, но свадебных генералов еще никто не отменял, и академик или членкор картину не портят.

Но Саша не старик, он вполне дееспособен, собран и плодовит. Да и больничный берет в самых крайних случаях, например в эпидемию гриппа, когда болеет весь город.

Но и он дряхлеет, и Ася это видит. Теперь все непросто: надеть пальто и ботинки, завязать шнурки. Трудно вставать по утрам. Ася видит это, однако жалоб не слышит, муж не умеет жаловаться. Но она переживает и понимает, что надо к врачу, проверить сердце, сделать кардиограмму. Не помешает пройти и комплексное обследование – анализы, специалисты. Саша стал хуже видеть, надо поменять очки. Стал и хуже слышать, а это для преподавателя никуда не годится. Раньше была диспансеризация, теперь ее нет, а что в ней было плохого? Все отменяют, все под одну гребенку, с водой выплескивают ребенка. Была бы Маруська – та бы точно выпытала у отца подробности. А у Аси не получается, муж уходит от разговора, говорит, что все нормально и даже замечательно. Какое уж тут «замечательно»! Будто у Аси нет глаз.

Но при всем своем мягком характере он упрям как осел. И наверняка стесняется, жаловаться жене не очень удобно. Глупость, конечно, но все разговоры заканчиваются одним и тем же: муж уверяет ее, что все замечательно и поводов для беспокойства нет.

Ася попробовала поговорить с Юлей. Та, как всегда, торопилась:

– Ой, Ась, не придумывай! Если бы было действительно плохо, папа бы сказал! На работу ходит, лекции читает, книжки пописывает? А то, что слабеет, – так это возраст, Асенька. Вспомни, сколько ему, и успокойся. Многие в его возрасте уже сидят на печи. Слушай, Ась, я тороплюсь, у меня важная встреча. Ты извини меня, а? Вечером позвоню, поговорим.

Конечно, вечером Юля не звонила, да Ася и не надеялась. Юлька живет своей жизнью, увлечена работой, ездит на интервью, пишет статьи, и о ней, между прочим, говорят! Юлия Нитка – известная личность. Правда, псевдоним Юлькин Асе не нравился. Но она молчала – кого интересует ее мнение?

Ах, как ей не хватает Маруси! Что говорить, дом опустел.

Юля появляется раз в две недели, и на этом спасибо. Забежит, выпьет чаю, схватит бутерброд или пирожок, чмокнет их в щеки – и была такова. Обычно на улице ее ждет машина. Служебная или частная? Ася не спрашивала. Пусть только будут здоровы и счастливы ее девочки. И ее дорогой Саша. А она как-нибудь, у нее все хорошо. Только мучит предчувствие какое-то странное, паршивое, гнусное, липкое. Тревожно на сердце, за всех тревожно – за мужа, девочек, маму, сестер, племянников.

Или сейчас всем тревожно?

* * *

По вечерам Маруся вспоминала Мансуровский, их с Юлькой комнату, теплую, даже жаркую, стены-то ого-го, полуметровые, обои в нежно-голубую и серебряную полоску, синий бархатный абажур, мягкий, еще бабушкин, прикроватный коврик, кукол, стоящих на полке, любимые, по сто раз перечитанные книги, письменный стол, за которым они с Юлькой делали уроки. Льняные занавески, отделанные бежевым кружевом, белые фиалки на подоконнике, но главное – вид из окна. Сколько лет она просыпалась и видела одно и тоже – лавочку у подъезда, раскидистый клен у котельной, дворницкую, куда они в детстве стремились попасть, но злая дворничиха Клавка их не пускала.

Поговаривали, что Клавка – колдунья и что в ее каморке хранятся всякие страшные вещи: длиннющие острые кривые ножи, пилы, топоры, склянки с ядами. Чего только не придумывали дети, а особенно Юлька. Но никакой колдуньей несчастная Клавка не была, а была одинокой и пьющей бабой, живущей там же, в тесной дворницкой. Женщины ее жалели и приносили то миску супа, то котлету, то кусок торта.

В дворницкую Маруся все же попала, правда не в детстве, а в отрочестве.

Возвращаясь из школы, увидела, что у каморки толпится народ и милиция. Каморку вскрыли, и бедную дворничиху обнаружили мертвой.

Допилась, несчастная баба. Марусю пригласили в свидетели. Почему именно ее, десятиклассницу? Да потому что все быстренько разошлись – кому охота смотреть на покойницу. Маруся согласилась, уж очень ей хотелось заглянуть в каморку.

За крохотным предбанником, где стояли ведра, метла и лопаты, сразу комната – узкая и длинная, справа кровать, слева стол. Один стул, одна табуретка, на табуретке электроплитка. На столе стопка старых пожелтевших газет. Очки с треснутым стеклом. Две пары валенок, пара резиновых сапог. На гвоздях халат, пальто и какие-то тряпки. В углу икона – простая, картонная. На хлипкой, наверняка подобранной на помойке этажерке чистая белая кружевная салфетка. На ней старая фотография молодого мужчины и пластмассовые тюльпаны в бутылке из-под кефира. Пустой флакон от духов «Красный мак», полупустой тюбик губной помады, часы на потертом кожаном ремешке, пластмассовые желтые, под янтарь, бусы. И все. Все, что осталось от человека. От бедной Клавки и ее тяжелой и нелепой одинокой жизни.

Маруся вздрогнула и очнулась. При чем тут Клавка, к чему она ее вспомнила? Надо вставать, обустраиваться и начинать новую жизнь.

Продавщица Оля с усмешкой и интересом разглядывала растерянную новенькую. Потом, видимо, пожалев ее, ушла в подсобку и вышла с коробкой.

– Люстра, – важно сказала она, – и помни мою доброту! Себя не забыла, помню, как приехали сюда. Три дня ревела, а потом ничего, привыкла. А что, и здесь люди живут! Да бери, не стесняйся! Небось у тебя там лампочка Ильича?

«Хватило бы денег,