Дом в Мансуровском - Мария Метлицкая

ничего не значил. Он забыл о нем, как только вышел из столовки. И обо мне тоже забыл. Это для меня было событие века.

Как называется это в психиатрии? Навязчивая идея? Скорее всего. Но я повторяла, что это любовь. Я видела, как самые яркие и красивые девушки вьются вокруг Шахиджана, и он не отказывается от общения и флирта. Он не высокомерный и не чванливый, но будет видеть только то, что захочет увидеть.

Он все про себя понимает, знает, что красавец, знает, что он выделяется из любой – повторю – любой толпы и компании.

Он яркий, заметный, необычный. Он может быть общительным и остроумным, может тянуть на себя одеяло, а может быть тихим, неразговорчивым, хмурым и нелюбезным. Все зависит от настроения. Он может нагрубить, наорать, жестко поставить на место, может быть несправедливым и гневливым.

Он разный и не подстраивается под ситуацию, уверен, что ему все простят. Его обожают преподаватели, потому что он думающий студент. Им восхищаются девицы, и его, по понятным причинам, ненавидят парни. Есть, правда, те, кто возле него, кто хочет быть рядом, поближе. Ведь если они будут рядом с ним, есть вероятность что их тоже приметят. Дружить с Шахиджаном почетно, быть его девушкой – из разряда невероятного, постоянной подруги у него нет, но есть много временных.

Он легко расстается и тут же начинает новые отношения. Он бабник и этого не скрывает. По нему страдают, но он разводит руками: «А разве я кому-то что-то обещал?»

Многие говорят о нем гадости, но это вполне объяснимо – ему просто завидуют. Он не врет и ничего не обещает, он не рассказывает о своей семье, но ходят слухи, что она состоятельная. У него есть старшая сестра с довольно странной биографией – треплются, что она живет с очень богатым человеком. Хотя откуда у нас в СССР очень богатые люди?

Он умеет дружить, быть преданным, но так же легко вычеркивает людей из своей жизни. Он может быть легким, доступным, простым, свойским и очень закрытым, высокомерным, надменным и даже тяжелым. Он личность, и он не для меня. Вернее, я не для него.

Но это меня не смущает, что говорит о моем психическом нездоровье. При этом я отдаю себе в этом отчет, то есть я не безнадежна.

На что я надеюсь? На этот вопрос нет ответа.

Скорее всего, ни на что. Я просто хочу быть возле него. В любом качестве – друга, собеседника, помощницы.

Но ему не нужен друг, собеседник, помощница и не нужна я. Я глупая и смешная, как он однажды сказал. И еще я настырная, очень настырная, маниакально настырная, и он меня начинает бояться. Хотя уважает настырных, умеющих добиваться своего.

– Но это не наш случай, Катя, – так он сказал, когда я ухаживала за ним во время его болезни. – Уходи, мне надо побыть одному.

Я не ушла.

– Ты меня раздражаешь! – кричал он и бросал в меня тапки. – Пошла вон, я тебя ненавижу!

А я раскладывала таблетки, стирала его белье, варила бульон.

Закончив дела, я снимала передник, одевалась и, не попрощавшись, уходила.

Как бы он справился без меня? Когда никого – никого! – не было рядом, а он валялся с температурой под сорок?

Где его многочисленные друзья и не менее многочисленные подруги? Где его семья, отец, мать, красавица сестрица? Ах, ну да, он как-то сказал, что маман проживает в Париже. А где все остальные?

Остальных не было, была только я. Приблудившаяся собачка, дворняжка, мотающаяся за ним по пятам. Унизительно? Нет, унижения я не чувствовала. Он прав: у меня нет гордости, нет чувства достоинства. Нет и обид, присущих всем женщинам. Мне не нужно внимание – мне просто нужно быть рядом. Около или хотя бы неподалеку.

Он прав – я довольствуюсь совсем малым, совсем.

– Неужели тебя все устраивает? – орет он, и я вижу недоумение в его глазах. Мне становится смешно. Он растерян. Я его раздражаю, и он не пытается это скрывать.

Но я не реагирую на его раздражение.

– Странная ты, – вздыхает он и отворачивается к стенке.

Он не хочет меня видеть.

А я сажусь в кресло у его кровати и читаю книжку, все равно какую. Или подремываю, укрывшись его старым свитером.

Иногда он впадает в агрессию:

– Думаешь, высидишь меня, как курица яйцо? Думаешь, вот привыкнет и не сможет без моей заботы? Думаешь, станешь необходимой? Иди домой, надоела! Не могу тебя видеть! Хватит мозолить мне глаза! Иди, иди! Что ты ревешь? Чтобы я расчувствовался и пожалел? Господи, как же ты мне надоела!

– Бульон в холодильнике, – хлюпаю я носом, – там же куриные котлеты. И почищенный апельсин. Не забудь поесть, это необходимо, ты пьешь антибиотики.

Он издает стон, похожий на вопль. А я тихо собираюсь и ухожу. Мы не прощаемся.

Зависимость или я сумасшедшая? Мне надо к врачу. Он тоже считает, что я ненормальная и мне надо к врачу. Но идти в психоневрологический диспансер я боюсь, я слышала, что там тут же ставят на учет.

Можно найти платного врача, но у кого просить помощи? Все тут же станет известно. В платных поликлиниках психиатров нет, я узнавала. Советские люди психически здоровы, зачем им психиатры?

Он зовет меня тихой психопаткой. Хорошо, что тихой. Я и сама не знаю, на что я способна.

Он выздоравливает, и настроение у него улучшается. Он даже благодарит меня за помощь, но просит отдать ему ключ. Ключ я отдаю и понимаю, что все возвращается на свои места. Случайные встречи в институте, в столовой или в садике неподалеку. Он больше не мой.

Иногда я вижу его и машу ему рукой, он морщится и отворачивается. Я ему неприятна. Я ненавязчива, просто киваю и прохожу мимо – одна или с кем-то из девочек. И он с кем-то из девочек, он всегда с кем-то из девочек.

Иногда я еду на Бауманскую и хожу вокруг его дома в надежде увидеть его. Увидеть, но не показаться – нет, не дай бог, он меня заметит. Я прячусь за углом дома, в соседнем подъезде, за разросшимся кустом сирени. Иногда мне везет, и я вижу его. Иногда замечаю, как в подъезд заскакивает девица, и я уверена, что эта длинноногая красотка торопится именно к нему. А к кому же еще?

Я устала, замерзла, проголодалась, но я держусь. Жду, когда девица выйдет из подъезда. Иногда они выходят вместе. А иногда, не дожидаясь утра, я еду домой. Значит, сегодняшняя счастливица осталась у него до утра.