Девичья фамилия - Аврора Тамиджо

– Марине, иди на кухню, нам с Патрицией нужно поговорить.

– Я тоже хочу услышать, о чем вы будете говорить, – возразила девочка.

– На кухне Пеппино раскладывает продукты. Иди помоги ему, он не знает, где что лежит. Давай, иди.

Когда Маринелла закрыла за собой дверь, Патриция обожгла Лавинию взглядом:

– Я не хочу, чтобы он тут торчал.

– Пока ты не возьмешься за ум, мне все равно, чего ты хочешь.

– Это мой дом. Я решаю, кому здесь место, а кому нет.

– Будешь решать, когда встанешь с постели. А пока, раз всё на мне, то мне и решать.

Эти слова больно ударили по гордости Патриции. В тот вечер она съела кусок конины с отварным шпинатом под пристальным взглядом Лавинии, которая проследила, чтобы сестра доела содержимое тарелки и выпила три больших стакана воды. Она пролежала в постели еще несколько дней, восстанавливая силы с помощью конины, которую покупал Пеппино и готовила Лавиния, но в конце концов встала на ноги, как и всегда.

Оправившись, Патриция в первую очередь была вынуждена заняться галлюцинациями бабушки Розы. Лавиния не любила называть их так – для нее это были просто разговоры.

Когда Сельма лежала в гробу, Роза долго смотрела на лицо дочери, ласково гладила складки и вышивку на ее красном платье с черными розами и шептала все тише:

– Мой Бастьяно, ты не видел ее в подвенечном платье, так, может, увидишь в погребальном.

Всем показалось, что это просто грустная мысль, одна из тех, какие бывают в подобные моменты. Но на самом деле после смерти Сельмы Роза разговаривала с Себастьяно Кварантой чаще, чем с живыми людьми. И не только перед сном. Теперь нередко можно было услышать, как бабушка о чем-то спорит сама с собой, пока в одиночестве взбивает на кухне яйца или снимает высохшие простыни на террасе.

– Ты всегда так говоришь, Бастьяно. Не волнуйся, не волнуйся. Уже столько лет прошло, а ты все еще твердишь эту ерунду.

– Если бы не я, мы бы умерли с голоду, и никакой войны не надо.

– Повезло тебе. Смотри, где я умру: на крыше, как ворона.

Доктор Ла Мантиа пришел в понедельник днем, чтобы осмотреть Розу; проведя с ней в комнате полчаса, он сказал, что беспокоиться не о чем. Он видел много женщин, которые плохо переносили горе. Доктор сказал, что в таком возрасте у многих винтика в голове не хватает. Лавиния была уверена, что бабушка, если бы это услышала, не преминула бы рассказать доктору, куда он может засунуть себе этот винтик.

Пока Роза продолжала беседовать с мужем, Патриция искала поддержки у всех остальных.

– Она ведь не с духами разговаривает, а с мужем. В чем проблема? – пожал плечами дядя Фернандо.

– Господь говорит с нами по-разному. Если мертвые хотят ей что-то сказать, лучше к ним прислушаться, – заключил дядя Донато.

В конце концов Патриции пришлось смириться. Взамен она снова взяла на себя скучную бухгалтерию. Не в последнюю очередь потому, что – это понимала даже Лавиния, мало смыслившая в цифрах, – лавка была сущей занозой: только Сельме удалось на короткое время заставить ее приносить прибыль, но ни Санти, ни Патриция не годились в торговцы. Заговорили о том, чтобы продать лавку, и в ней стали появляться люди, которые подумывали ее купить. Для встреч с потенциальными покупателями Санти Маравилья наряжался и причесывался, вытаскивая наружу то немногое, что осталось в нем от Чудо-Санти.

Благодаря умению отца пускать пыль в глаза, доверию, которое внушала сутана дяди Донато, и убедительным речам Патриции и Пеппино на лавку скоро нашелся хороший покупатель. Оставалось понять, не придется ли рано или поздно избавиться и от дома. Всякий раз, когда об этом заходила речь, Роза решительно качала головой:

– Я отсюда никуда. За свою жизнь я перевидала слишком много домов, пора и отдохнуть.

13 декабря 1971 года святая Лючия принесла с собой зиму – на несколько дней раньше срока, да такую, подобной которой город еще не видывал. Дождь лил как из ведра, низкое небо цеплялось за крыши многоквартирных домов, которые возводили на проспекте Микеланджело. В семидесятых годах каждый имел право на жилье. И вот вдоль дороги, ведущей на запад, появлялись из ниоткуда эти серые здания, новые «дворцы», выстроенные из чего попало. Не прошло и нескольких месяцев с тех пор, как они выросли из земли, а дождь и град уже превратили их в подобие дуршлага с дырами и шелушащейся зеленой плесенью. Непогода навредила всему городу. Эстакаду проспекта Реджоне затопило ливнем, и два человека утонули, пытаясь выбраться из своих машин. Мост через реку обрушился. Море затопило пляж и танцевальный клуб «Ла Сиренетта», просолив столы, стулья и даже помещения кухни. В разгар этого светопреставления, в день, который казался темнее самой глубокой ночи, шторм разразился и в груди Розы. Она взбивала яйца – и вот ложка упала на пол вместе с керамической миской, та разбилась, желтки и белки расплескались по полу.

– Ай-яй-яй, Лави, ай-яй-яй!

Прибежав на кухню, Лавиния обнаружила бабушку на полу. Привалившись спиной к деревянным шкафчикам, она размахивала одной рукой, а другой держалась за сердце.

– Ай-яй-яй, Лави, ай-яй.

Больше она ничего не могла сказать. Казалось, что молния все еще сотрясает ее тело.

Помощь пришла незамедлительно. Это был не доктор Ла Мантиа со своей кожаной сумкой, а белая машина скорой помощи с четырьмя врачами и медсестрами, которой в тот апокалиптический день не оставалось ничего другого, как колесить по городу под вой сирен, подбирая пострадавших от травм и инфарктов, подобно бабушке Розе. Мамушка очнулась на следующее утро в десять часов, в больничной палате, бледная и растерянная. Лавиния и Патриция тоже впервые оказались в больнице; они обрадовались, когда приехали дяди. Бабушка сразу же попросила позвать Лавинию.

– Куда вы меня привезли?

Лавиния сжала руку Розы – белую, в фиолетовых прожилках.

– Врачи говорят, что тебе нужно успокоиться, ты уже не молода, и у тебя слабое сердце.

Вопреки ожиданиям, Роза не возражала против того, чтобы побыть в больнице.

– Пусть уйдут, Лави. Мне нужно поговорить с тобой наедине.

Не то чтобы Роза была одна в палате: на соседней койке лежала худая, как сушеная сардина, старуха, которая дышала ртом и то разжимала, то снова сжимала пальцы, словно кого-то подзывала. Но Розе было наплевать на то, что у этой несчастной тоже есть уши.

– Лави, мне нужно, чтобы ты кое-что сделала для своей мамушки. Прежде чем я умру. Найди Себастьяно Кваранту. Может, он жив, тогда скажи ему, что я здесь. Может, они позволят мне еще разок с ним увидеться. Если тебе покажется, что он тебя не слушает, так это потому, что немцы, засранцы, оторвали ему ухо, но все равно скажи ему.

– Бабушка, что ты такое говоришь? Себастьяно Кваранта умер много лет назад. Где я, по-твоему, должна его искать?

Роза приподнялась на койке, недоверчиво оглядывая пол, потолок, окно и задыхающуюся старуху рядом.

– Он не умер, он в Сан-Квирино.

Она рассказала Лавинии все. Себастьяно Кваранта лежал в госпитале Сан-Квирино, на горе, где сходились дороги из всех четырех деревень. Если он не умер, то сидит там в заточении с самой войны. Если он не в своем уме и едва живой, Роза хочет его увидеть. Если он покинул этот мир, она намерена это выяснить.

– Прежде чем попасть в ад, я хочу знать, где Бастьяно.

Лавиния никогда не верила, что у бабушки галлюцинации, что та сошла с ума или видит призраков, но в этот момент в ее душу закрались сомнения. Конечно, Роза была дезориентирована, бледна и разбита, но для сумасшедшей она давала слишком точные указания – как если бы посылала внучку на рынок за персиками.

– Но слушай, что я тебе скажу. – Роза придвинулась ближе и заерзала. – Ты не должна идти в Сан-Квирино одна. Пусть тебя сопровождает мужчина. Поняла? Одна туда не суйся.

Задыхаясь, Роза прижала руку к сердцу. Вошли три человека в белых халатах. Лавинии пришлось подождать в коридоре, пока они закончат с бабушкой.

Рождество было почти на пороге. Маринелле по ночам