Ложится мгла на старые ступени - Александр Чудаков

Ему не надо было выискивать описаний русской печи – он сотни раз заглядывал в её зев, когда бабка рогачом выхватывала оттуда горшки или вытаскивала противни с горячими хлебами, не надо было выписывать из мемуаров, какие романсы пели тогда.

…Вечер. Мягко, глубоко тикают большие маятниковые часы. Посреди стола на высокой ножке сияет медная семилинейная лампа, её фитиль, вымоченный в крепком уксусе, бьёт жёлто-оранжевым огнём. За круглым окошком чугунной печной заслонки ровно гудит белое пламя, бабка шьёт, Тамара перебирает крупу, тётя Лариса курит у печки, дед держит в руках скрипку.

Дед, как и все его братья, сыновья священника и семинаристы, сызмальства пел в церковном хоре, в молодости у него был замечательный тенор. Когда после окончания семинарии он жил в Вильне в ожидании места, его охотно приглашали всюду, так что в один день он пел и в заутрене, и в обедне, и в вечерне, а в рождественские и пасхальные дни и того больше – и сорвал себе голос, уже не мог брать высокие ноты, а до этого в «Хуторочке» держал верхнее «до» полторы минуты.

Видимо, как раз тогда деда приглашали в виленский оперный театр. Дед хотел, но запретил дедов родитель, о. Лев: чему можно выучиться среди актёров – только пьянствовать; ослушаться не могло быть и речи. Антрепренёр очень жалел и говорил, что дед начал бы, конечно, не с главных партий, но со временем оказался б среди первых теноров.

– Жалеешь? – в прошлый приезд спросил Антон.

– Нет… пожалуй. Театр, богема… Изболтался бы, давно уж лежал в могиле. Что молчишь? Хочешь напомнить мне сказку из «Капитанской дочки» об орле и вороне? Вспомни её, когда доживёшь до моих лет. Подожди.

Антон стал ждать.

Перед войной дед, поранив ладонь ржавым гвоздём, получил флегмону, после операции пальцы стали плохо разгибаться. Ссыльный врач, лечивший когда-то Керенского, а потом наркома юстиции Крыленко (сел он, чего никак не ожидал, за второго пациента), посоветовал играть на скрипке. Думали, он шутит, но он говорил всерьёз и даже нашел в областном центре бывшего скрипача Мариинского театра, который продал деду очень приличный инструмент.

«Забыты нежные лобзанья, – начинает бабка, – утихла страсть, ушла любовь…» – «И радость первого свиданья, – вступает вторым голосом Тамара, – уж не волнует больше кровь».

«В глубоких волнах океана, – заводит опять бабка, – я горе своё утоплю. И может настанет то время, когда ты мне скажешь: люблю». И все подхватывают припев: «Прошло, всё прошло, и вновь не вернётся оно никогда, никогда…»

Так жалко было бабушку, у которой всё прошло и не вернётся никогда-никогда – «умрёшь, похоронят, как не жил на свете».

На саму бабку больше всего действовал романс «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит», особенно последние строки, завершающие печальную историю девушки, которую, как чайку, погубил «один неизвестный»: «нет жизни, нет счастья, нет веры, нет сил». Тамара знала переделку этого романса, тоже печальную, сделанную в первую германскую войну: «Вот прапорщик юный со взводом пехоты…»

Любили романс на слова сына Толстого Михаила Львовича: «Ночь тиха, над рекой тихо светит луна…» Иногда дед пел соло – чаще всего «Глядя на луч пурпурного заката». Автор романса Павел Алексеич Козлов, чиновник особых поручений при виленском генерал-губернаторе, пел его в доме у дедова отца; он умер, когда деду было лет пятнадцать. Но всего больше любил дед песню «Вороные, удалые». Не вспоминал ли он свою лошадь Липку, когда с особенным чувством пел: «Время минет, кровь остынет, замолчит печаль, вороную, удалую тройку только жаль», и неожиданно лихо: «Гей вы, нули, что заснули, шевелись-гляди!»

Жалко было всех, ведь они умрут раньше.

Дед ненадолго выходил и возвращался с кладкой дров, которую у печи сбрасывал с грохотом, как все истопники.

Пенье не мешало деду следить за печкой и заодно всё объяснять про неё Антону: делая всякое дело, он показывал и учил. И через десять, двадцать лет Антон обнаруживал, что знает, как надо на ремне править опасную бритву и отбивать косу, чистить стекло керосиновой лампы, делать компост из куриного помёта и окулировку яблони. Как-то незаметно, готовя обед, учила и бабка, – хотя зачем? не девочка, но Антон с удивленьем убеждался, что помнит, как шинковать капусту, обжаривать лук, чтобы он приобрёл золотистый цвет, и что делать, чтоб такой же цвет оказался у бульона; когда в холодную, а когда в горячую воду класть мясо (первое – если хотите нежное мясо, второе – для хорошего бульона), как вырезать плавники у рыб, как красить яйца луковым отваром, получая полдюжины оттенков.

Топить печь – целая наука. Первая трудность – растопка. Но Антон её любил больше всего – составлять щепки шалашиком, слоями укладывать топливо: вниз – берёзу, она – и растопка и горючий материал в одном полене, которое занимается не вдруг, только береста, и всё сооруженье долго сохраняет свою форму, потом кладётся что-нибудь потоньше и полегче, наверх – средние полешки. Поджигал дед сам – огонь высекался кресалом, а это было особое искусство: неумеха будет только без толку бить по кремню. И даже когда мама с дедом произвели серные спички (Антон тоже принимал участие, выстругивая тонюсенькие щепочки, за что именовался Ивар Крейгер – по имени шведского короля спичек), дед никому поджиг не доверял – может оттого, что эти спички, загораясь, почему-то стреляли во все стороны.

Антон делал всё как надо, но у деда дым с весёлым воем устремлялся в трубу, а у Антона весь уходить не хотел и ядовито змеился из прихлопа заслонки в комнату.

– Сегодня Антон растапливал? – входя, безошибочно узнавал отец. «Сейчас скажет про дым и про окошко», – думал Антон, и отец послушно говорил: «В избу, в окошко и в трубу немножко». Иногда он принимался экзаменовать:

– Что подбросил дедушка? Послушай.

Антон вслушивался в шум пламени – оно гудело всё так же, наугад ляпал:

– Сосну!

– Сосна гудит и стреляет. А шипит – только осина. Обижается, что её заругали. Зря, дерево хорошее, стойкое, в парную, в колодец, на купол…

Больше всего отец любил дрова из старых яблонь, договаривался и сам ездил спиливать их в питомник, в доме от них пахло садом.

Самое увлекательное – работать кочергой: сгребать поленья в кучу, подбивать к хорошо горящим сухим сырые, стукать по догорающим головешкам. В конце – подгребать угли к той стороне печного свода, которая обращена не к стене, а к комнате. Но главное – определить, когда закрывать трубу: опоздаешь – уйдёт тепло, поторопишься – будет самое страшное, угар. Рассказывали ужасные истории, как умирали целыми семьями; соученики Антона, пропустив первые уроки, часто говорили: «Мы угорели». Закрывать трубу можно не только когда угли отдымятся, но и отпляшутся над ними голубые огоньки, угарный газ СО, яд, смерть. Огоньки завораживали. Но долго открытую заслонку держать было нельзя, хотя отец тоже закрывать не торопился, задумчиво поглядывая на мерцающие язычки. В вечерних посиделках отец участвовал редко – что-то писал в другой комнате. Выходил – с «Паркером» в руке – только по делу: уточнить дату, спросить фамилии трактористов, откликнувшихся на фултонскую речь Черчилля.

– Вам, Леонид Львович, Антон читает все газеты.

– Стараюсь не засорять голову. Антон помнит.

– Бесклубненко и Шерстюк! – выпаливал Антон.

– Во что превратилась Россия, – задумчиво говорил дед. – Газеты пестрят именами ткачих, комбайнёров, свинарок. Почему в прежнее время их имена никому не навязывали? А свинины было поболе.

– Достижения должны отмечаться в любой сфере деятельности людей труда, – возражал отец. – Да и раньше это было. А часовщик Бреге? А Фаберже, которого так чтит Ольга Петровна?

– Это совсем другое. Творчество. А теперь? Фабрика, поток, конвейер.

Антон любил рассматривать вещи деда и бабы: швейцарские карманные часы, подсвечник, ложки, зеркальце, изящные черепаховые гребни, бритву, помазок слоновой кости, бумажник, фарфоровую кофемолку, принадлежавшую ещё бабке бабки, английскую булавку длиной с ладошку – ни один из этих предметов не имел никакого отношения к конвейеру и фабричному производству. Вещи все были замечательной прочности. Когда дед уходил на метеостанцию, Антон с двоюродными сёстрами катался на его счётах – костяшки-колёсики весело крутились, стальные спицы не думали гнуться. (Аспирантом Антон даже начал писать статью, что в СССР задержалось исчезновение домашинных вещей; призывал историков быта заинтересоваться. Но не дописал – нельзя было обойтиться без указания причин: всеобщей нищеты и нехватки товаров).

Спор затягивался, отец оставался покурить с тётей Ларисой, рассказывал про Москву, чаще всего про Сандуновские бани (особенно потрясал бассейн, в котором можно плавать зимой), про пивную на Пушкинской площади с вот эдакими раками, про «Метрополь», про «Прагу» с её знаменитым швейцаром, у которого была такая борода, что меньше червонца дать ему было никак невозможно (время там, видно, стояло: когда Антон стал студентом, было всё то же – и борода, и червонец).