Ложится мгла на старые ступени - Александр Чудаков

Знание отцом московских ресторанов объяснялось его коротким, но основательным опытом в начале тридцатых. Когда умерла мать, по её завещанию Петру, как младшему из братьев, досталось из наследства больше всех. Деньгами он распорядился просто: прокутил всё в полгода. Стоило послушать, как они обсуждали сравнительные достоинства кухни «Националя» и «Савой» с Василием Илларионовичем.

Рассказывал отец и о родовом гнезде, квартире на Пироговке, в «девятке», бывшей гостинице, с потолками в пять метров – не меньше, чем в знаменитом «Англетере» в Питере. Уезжая на стройки социализма, отец жилплощадь сдал и получил справку, что она сохраняется за ним. Старший брат, Иван Иваныч, в лицах изображал, как веселились чиновники из Моссовета, когда он после войны по порученью Петруши явился к ним с этой справкой. Но отец почему-то все годы надеялся получить площадь обратно и вернуться в Москву. В Москву!..

Мама в музицированиях тоже принимала участие не часто: после десяти-двенадцати уроков (потом, короткое время работая в школе, Антон рассказывал об этом коллегам – никто не верил), придя домой, она ложилась в постель, накрывала голову подушкою и не вставала уже до утра. Но иногда, по субботам, воскресеньям, всё же выходила и всегда просила, чтоб выступил наш с дедом дуэт. Я пел, дед аккомпанировал на скрипке: «В тихом сумраке лампада светом трепетным горит, пред иконой белокурый внучек с дедушком стоит». Репертуар был монархически-жалистный: «Не росой ли ты спустилась, не во сне ли вижу я, знать горячая молитва долетела до царя», «Вечер был». Эту песню я особенно любил:

Вечер был. Сверкали звёзды.На дворе мороз трещал.Шёл по улице малютка,Посинел и весь дрожал.

В этом месте со своим детским альтом должен был вступать я.

«Боже, – говорит малютка, —Я прозяб и есть хочу,Кто согреет и накормит,Боже добрый, сироту».Шла старушка той деревней,Увидала сироту.Приютила и согрелаИ поесть дала ему.

В виде доброй старушки всегда представлялась только бабка, она уж точно привела бы сироту к нам в дом и даже оставила насовсем.

Была в репертуаре Антона песенка, которую надо было петь, надев Тамарин цветастый ситцевый платочек. Ему песня не очень нравилась: «Лет пятнадцати не боле Лиза погулять пошла и, гуляя в чистом поле, птичек гнёздышко нашла». Все веселились, особенно в конце, когда Лиза говорила случившемуся тут барину «моё гнёздышко не тронь»; Антон не находил в этом ничего смешного.

При исполнении песни «То не ветер ветку клонит» дед научил Антона после заключительной фразы «Догорю с тобой и я» печально-обречённо никнуть головою; это вызывало смех гомерический.

Один раз дед соло исполнил странную песню (только раз, почему Антон и запомнил её кусками, а потом не встречал ни в одном сборнике и не мог привязать к определённому времени). «Прогремела труба, повалила толпа в поле чистое, в степь широкую» – предстояла казнь. Жертва «на плаху идёт улыбается, усмехается». Отрубив голову, «палач кудри поймал, всем лицо показал. А в степи простонал: “Вольдемар, Вольдемар” – кто-то плачучи, вспоминаючи».

Как-то Антон попросил деда спеть «Боже, царя храни» – тот несколько раз говорил, какой это величественный гимн. Дед переглянулся со всеми, посмотрел на окно, помолчал и запел, сначала тихо, а потом – в полный голос; вскоре присоединилась баба, а затем и Тамара. Закончив, увидели, что на пороге стоит старик, который тогда жил у нас за печкой, и плачет. Тут же в окно застучали. Все затихли. Но это оказался Егорычев: «Позвольте влиться в монархическое сборище».

Хором пели «Трансваль, Трансваль, страна моя», где мне особенно нравились слова: «Пусть мал я, слаб, крепка рука моя». А в песне про Хасбулата удалого – куплет «Тут рассерженный князь саблю выхватил вдруг, голова старика покатилась на луг». Но сосед Леонид Сергеевич, услышав это, сказал: «Такой куплет слышу впервые. Правильно, что его не поют. Что ещё за луг возле горной реки? ещё бы запели: на заливной луг!» После этого мне куплет разонравился, и я стал в знак протеста незаметно петь «Голова старика покатилась на юг», а наедине – свою пародию: «Под чинарой густой воет пёс молодой». Леонид Сергеевич окончил факультет небесной механики в Сорбонне (почему и оказался в Чебачинске), во всём любил точность и в песнях находил много ошибок. Например, когда в степи глухой замерзал ямщик – почему его не отогрел товарищ, которому он отдавал наказ? Некрасовский Кудеяр резал дуб булатным ножом: «Годы идут, подвигается медленно дело вперёд». Но самый мощный дуб даже при такой технике можно срезать за два-три месяца. А Терек у Лермонтова, прыгающий «как львица с косматой гривой на хребте» – кто видел гривы у львиц? Стихи все читают невнимательно. «И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык». Как? У Пушкина всё сказано: «приник», то есть тесно, лицом ко рту. И вырвал чем? Зубами!

При всём том стихи астроном любил и даже как-то, выпив, прочёл два стихотворения. Одно про Петербург, поэта Радина:

Теперь, безумства в час ужасный,Ему прилеплен – рад, не рад —Холопством низким сотни краснойЯрлык дурацкий – Ленинград.Но слышен топот… Гул мильонов…Идёт весна… Вот, вот пора —И будет вновь, как в время оно,Санкт-Петербургом град Петра!

– Это тот, кто сочинил «Смело, товарищи, в ногу»? – блеснул свежей эрудицией Антон: в школе только что разучивали эту песню, и большая картинка, изображающая Радина, сидящего на тюремной койке, висела весь урок пения. Но Леонид Сергеевич только досадливо поморщился. Стихи эти были напечатаны в эмигрантской газете. Второе стихотворение было какого-то Кузмина:

Декабрь морозный в небе розовомНетопленый темнеет дом,И мы, как Меншиков в Берёзовом,Читаем Библию и ждём…

Историю Меншикова Антон знал: картина про это была в «Огоньке».

Иногда, без деда, пели дуэтом тётя Лариса и Тамара – их репертуар был из городской низовой культуры: жестокий романс «Маруся отравилась» или песня из иностранной жизни: «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан. Полюбил он пепельные косы, алых губ нетронутый коралл… С берегов, похожих на игрушки, где как шёлк зелёные луга, привозил он разных безделушек, ожерелья, кольца, жемчуга. И она с улыбкой величавой принимала радостный привет, но однажды гордо и лукаво бросила безжалостное “нет”». А наутро «чайкой белоснежной таял в море его белый бриг». Но девушка затосковала, «её очи как у дикой серны отцвели от песен и вина. И никто не знал во всей таверне, даже сам хозяин кабака, что та девушка с глазами дикой серны бросилася в море с маяка». Такие песни пели и на улице – много их знал Борька Корма, уже в шестнадцать лет обладавший могучими плечами и мощным баритональным басом. На школьных олимпиадах он пел что-нибудь из патриотического репертуара: «Присяги не нарушу, не пожалею жизни, об этом и гармоника поёт. Мамаша, до свиданья, подруга, до свиданья, иду я моряком в Балтийский флот». В этом месте он распахивал отцовский глухой пиджак-сталинку, под которым оказывалась настоящая матросская тельняшка, обтягивающая его широкую выпуклую грудь. На улице Борька чаще всего пел про Джона Грея, красавца: «Был он большой по весу, с силою Маркулеса, храбрый, как Дон Кихот». Антон, услышав песню в первый раз, поколебавшись, сказал что, конечно, «Геркулеса» и, видимо, не «большой по весу», а «большой повеса». Результат был предсказуем.

– Какой ещё повеса? – оскорбился Корма. – Всё правильно: мощный мужик, тяжеловес. Ишь, профессор нашёлся!

И Антон получил щелчок по носу – это был коронный номер Кормы: после такого щелчка из любого носа мгновенно шла кровь.

Иногда не пели, а декламировали. Бабка – «Белое покрывало», дед – «Сакья Муни» Мережковского. Любознательный Антон как-то переспросил имя автора, но отец сказал: «Не надо». Читали вслух: Диккенса, Толстого, Чехова. (Когда у Антона подросла дочка, он пытался устроить такие же семейные чтения, и позже – когда появилась внучка. Но не получилось ни тогда, ни потом – что-то ушло безвозвратно, и нельзя было повторить даже такую простую вещь.)

– Что читать из Чехова? – спрашивал дед.

– «Полиньку»! – выскакивал Антон.

– Странный вкус у ребёнка, – говорила тётя Лариса, но дед уже открывал книгу и читал – особенно отчётливо те места, которые нравились Антону: «Цвет, ежели желаете, модный теперь гелиотроп или цвет канак… Есть два сорта кружев, сударыня! Ориенталь, британские, валансьен, кроше, торшон – это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре – это шёлковые…»

«Валансьен, кроше, торшон, – чуть слышно, закрыв глаза, шёпотом повторяла бабка, – рококо, сутажет, камбре…»

Когда приходил кто-нибудь из соседей, Василий Илларионович просил Антона почитать из настольного календаря за 1940 год. Нужные места он заранее отмечал синим карандашом. «Вы – как наш вождь, – серьёзно говорил Гройдо. – Он все резолюции накладывает – во всяком случае, накладывал – синим карандашом».