Ложится мгла на старые ступени - Александр Чудаков

– Это не то, что вы думаете.

– «…живородящих мух». Н-да, действительно… Почему у вас нет настоящих книг?

– Я предполагаю, какие книги вы имеете в виду. Таких не держу-с.

– Понимаю, на что вы намекаете! А я имею в виду совсем другое. Zum Beispiel, то есть например, как сказали бы в Восточной Пруссии, где, кстати, Гретхен были весьма недурны. Читали ли вы книгу «Продажа девушек в дома разврата и меры к её прекращению», вышедшую в Москве в конце века? Или другую, изданную иждивением Императорской Академии Наук в конце позапрошлого века: «О благородстве и преимуществе женского пола»?

– И подобных книг я не держатель.

– Ну, уж если хотите ближе к любимой вашей биологии, то знакома ли вам такая брошюра: «О возможности разведения кенгуру в Новороссийских степях»? Издана в Харькове в 1880 году. Прожектёрство? Здоровое прожектёрство необходимо для развития общества. А известна ли вам книга «Гонорея у горилл»? И напрасно! Там подробно обосновывается, почему венерические заболевания бывают только у приматов.

Это было прекрасное название. Даже лучше, чем «Жизнь жужелиц». «Гоноррея у горрилл, – бормотал в тот вечер Антон, засыпая. – Гонорррея у горрриллл».

На пенсию Василий Илларионович как горняк мог уйти пятидесяти лет; перед этим он уехал, без семьи, куда-то на Север, чтобы пенсию получить максимальную. Там, разумеется, завёл молодую любовницу, но, видимо, всегдашнее везенье кончилось: заболел тяжёлым воспалением лёгких и долго лежал в больнице; любовница сразу его бросила; когда наконец он вызвал жену, воспаление успело перейти в скоротечную чахотку; в Чебачинск она привезла его уже в отчаянно плохом состоянии. Его поместили в тубдиспансер на горе. Тётя Лариса ходила к нему каждый день, дочек не брала, боясь заразы. Василий Илларионович лежал тихий, на себя не похожий. Просил у жены прощенья, говорил, что испортил ей жизнь.

На ноябрьские праздники мои отец и мать пошли его навестить. Через соседку-медсестру он передал, чтобы принесли шампанское. Знал ли он, когда по старой врачебной традиции туберкулёзным больным дают шампанское? Мог знать – от персонала, работавшего ещё с профессором Халло, от старых больных. Мои родители посидели у его постели, выпили с ним. К ночи он умер.

Тётя Лариса пережила его всего на два года. Мужа она не простила: завещала похоронить себя отдельно, а не рядом с ним.

20. Отважный пилот Гастелло

Всё настоящее о войне Антон узнал на брёвнах перед домом лесника Шелепова. Дом стоял над плотиной, и все, кто возвращался вечером с приречных или зареченских огородов, издали увидев мужиков в вырыжелых гимнастерках, сворачивали, присаживались покурить, а то и выпить. Шелепов, сам человек трезвый и положительный, не возражал, и в нужный момент говорил негромко: «Мать!» – и жена, каким-то образом услышав его за двойными рамами, выносила миску картошки в мундире, всегда тёплой, и солёных огурцов. Был он кавалеристом – в гражданскую во второй конной Миронова, а в эту – у Доватора. Низкорослый, кривоногий, он обладал неимоверной силой, и когда на брёвнах доходило до грудков, начинал покашливать, как бы прочищая горло, и спорщики поутихали.

Самогон обычно приносил Зарубайло, тоже кавалерист, и сам же до прихода остальных сильно бутыль и починал.

– Ты скильки беляков срубав? – приставал он к Шелепову. – А я про себя скажу: не мене, чем десять – вот этой рукой.

Антону было понятно: что ж ещё делать с такой фамилией. (Правда, Генка Меншиков сказал по секрету, что Зарубайло на самом деле служил у белых, а рубал красных.)

– На моём дончаке. Оставил его у Крыму… Хотел пристрелить – не смог. У друга весь живот разворотило, сильно мучился, просил облегчить – тоже не смог…

Разговор шёл военный-откровенный – все были фронтовики.

Первым, по-соседски, приходил Сумбаев, капитан (и нам, и взрослым он велел называть себя не по имени-отчеству, а именно так), ещё когда на брёвнах после лапты сидели мы. С нами он любил разговаривать, кажется, больше – мы не смеялись, когда он рассказывал: «Слышим – мотор. Броневик белых! Я загибаю левый фланг, шашки наголо, в атаку – рысью – марш!!!»

Себя Сумбаев именовал ветераном шести войн. По возрасту не сходилось, и Генка Меншиков, помнивший наизусть всё, относившееся к войне, как-то отважился:

– Товарищ капитан, а какая шестая?

– Какая? Считай: русско-японская – Цусима, оборона Порт-Артура, слыхал? Загибаем второй палец: та германская, третий: гражданская, потом – финская, вторая японская и – вторая отечественая. Ну?

Антон только что прочел замечательный роман «Порт-Артур» и тоже помнил дату. Как же Сумбаев мог успеть?..

– Вижу, сомневаешься, – капитан уставил указательный палец в сторону Антона. – Бухгалтеришь: сколько годков мне было. А хоть бы и три! Мой отец, штабс-капитан Сумбаев, – участник обороны, Георгиевский кавалер. Я в Порт-Артуре и родился. Японцы били не слабее, чем в эту войну. Знаешь, какие калибры были на их крейсерах? То-то, не знаешь. А шестнадцатидюймовый снаряд не разбирает, солдат ты или титьку сосешь.

В рассказах капитана было много полезных слов. Например, блиндированный, которое сразу прижилось, сначала у нас с Васькой, а потом и на всей Улице: «А он как блинданёт!» или «Блиндируй» (мяч). Вместо «дурак и уши холодные» стали говорить «дурак блиндированный». Холодные уши было немножко жалко.

Сумбаев преподавал военное дело в техникуме. На первом месте у него стояла строевая подготовка, гонял студентов по двору часами, до изнеможенья; группы менялись, со всеми он маршировал сам – подтянут и свеж. Директор, если ему нужно было в сортир, старался поймать момент, когда капитан уводил своих питомцев на пятачок за здание маминой химлаборатории, где, я не раз видел из её окон, отрабатывал с ними ползание по-пластунски. Но старый солдат ориентировался мгновенно:

– По направлению – к одинокой фигуре – товарища директора – бегом – марш! Смиррна! Равнение на середину. Товарищ директор Чебачинского горно-металлургического техникума! Студенты первой группы второго курса вверенного вам учебного заведения отрабатывают строевую подготовку на плацу. В списочном составе группы значится…

Директор с тоскою поглядывал на дощатый домик в углу двора, но прервать военрука не решался.

– Из них участников Великой Отечественной войны пять. По состоянию здоровья как инвалиды войны третьей группы военную подготовку не проходят трое. На занятии отрабатывается приём «на пле-чо!», а также передвижение по-пластунски.

Это была вторая любовь капитана: студенты ползали в любую погоду, вставали грязные, отказники наказывались строго. Третьей любовью было рытьё окопов. Рыли лёжа, сапёрными лопатками, комплект которых из восьми штук принадлежал лично капитану и которые он, зачехлив и обвязав шпагатом, после занятий уносил домой. Копали ячейки и полупрофиль; капитан очень сожалел, что нет времени на окопы полного профиля. Рытьё окопов вообще не входило в программу, но Сумбаев смириться с этим не мог.

– Что за солдат без окопа! Вон в педучилище (там работал его конкурент капитан Шарпатый) все в аудитории сидят да схемы чертят. А мои орлы – хоть сейчас под огонь, в бой, в атаку!

Похоже, это было действительно так.

Долго усидеть на брёвнах он не мог, вскакивал тыкал пальцем – в Антона как самого внимательного или в Генку Меншикова как наиболее подкованного по военной части:

– Марш-бросок. Шинели в скатках. Вдруг – дождь. Какую команду даёт ротный?

– Накройсь! – Генка тоже вскакивает, так как к нему обращается старший по званию.

– Ошибка! Это – про головной убор. Ты хотел сказать: скатки раскатать!

– Хотел.

– А шинель намокнет? Чем ночью укрыться? Она – одна на всё про всё.

– Тада не раскатывать.

– Гимнастерка вымокнет. Что лучше: сухому спать под мокрой шинелкой или мокрому – под сухой?

Генка оторопело смотрит на Антона, Антон на Генку.

– Раскатать! – с торжеством говорит капитан. – Русское шинельное сукно чтобы промочить – полдня проливному дождю идти надо.

– Вопрос другой: как располагаются солдаты второй линии в двухшереножном строю? – Сумбаев вглядывается в каждого из нас своими пронзительными серыми глазами и сам же отвечает: – Строго в затылок. А какая дистанция между линиями в многошереножном строю? Один шаг! Вопрос последний и главный: как надо равняться в шеренге?

Это знал и я:

– Видеть грудь четвёртого человека.

– Точно. А что было записано в армейском уставе сто лет назад? Видеть грудь третьего человека. Смекаете, в чем разница?

Генка, может, и смекал, я – нет, не знаю до сих пор. Остальные сведения очень пригодились (сведения – самые посторонние – все когда-нибудь пригождаются, ненужных не бывает): на занятиях по спецподготовке в университете подполковник Гицоев однажды задавал точь-в-точь те же вопросы, и я поразил его своей строевой эрудицией.