Плещеев - Николай Григорьевич Кузин

Теперь иные впечатленья Во мне луной порождены. Досадно мне, что так бесстрастно, С недосягаемых высот, Глядит она на мир несчастный, Где лжи и зла повсюду гнет, Где столько слабых и гонимых, Изнемогающих от битв, Где льется столько слез незримых И скорбных слышится молитв!

Кто-то из сотрудников редакции, кажется, Павлов возражал Основскому, но не совсем убедительно, говорил слишком учено и потому не очень внятно:

«— Прямая перекличка стихов Алексея Николаевича со стихами Некрасова — не случайное совпадение, не следствие зависимости таланта более слабого от сильного, что нередко случается в литературе. Здесь перед нами редкое явление совпадения художнических миросозерцаний двух поэтов довольно различных течений, явление, целиком обязанное верности действительности, в которой творят оба поэта…»

Алексей Николаевич тогда только снисходительно улыбнулся на такую путаную тираду о родстве его и Некрасова, хотя мысль о «верности действительности» воспринял с живейшим интересом. Но если уж говорить о непосредственном родстве, то он больше согласен с теми, кто сравнивает его поэзию с огаревской, ибо некрасовская муза — в своем роде неповторимое явление в русской литературе.

«А что, собственно, означает для поэта верность действительности? Пожалуй, прежде всего его связь с жизнью, с народом своим, с теми проблемами, которыми живет общество. И надо сказать, что содержание русской литературы, начиная особенно с Гоголя, питается из действительного, окружающего нас мира, и даже факты пошлой, обыденной жизни являлись читателю озаренными поэтическим светом. Меня вроде бы тоже нельзя обвинить в отторженности от жизни или в равнодушии к ее проблемам ни в начале поэтического поприща, ни теперь, и здесь можно согласиться с теми, кто говорит о родственности поэтических импульсов моих и Некрасова, но «муза мести и печали» Николая Алексеевича всегда стояла и стоит лицом к лицу с той действительностью, где поэт «научился… терпеть и ненавидеть», а моя, случалось, уходила из мира реального в мир «роскошных яр-кпх грез». Нынче же, когда все вокруг дышит предгрозьем, смешно и думать о возврате к тем юношески: «грезам», как и кощунственно не замечать кровоточащих язв на теле общества». Алексей Николаевич много и часто размышляет теперь о своем месте и в литературной и в реальной жизни русского народа «на переломе двух эпох».

А в стране к концу 50-х — началу 60-х годов действительно все предвещало грозу. Особенно разгорались страсти вокруг крестьянской реформы, и Плещеев, с молодым задором звавший соратников объединяться «под знаменем науки» в 40-е годы, теперь встает после некоторых колебаний под знамя революционных демократов, всегда признавая, что их идеалы «пошире идеалов всех… парламентеров», как напишет он в Оренбург Е. И. Барановскому.

Сомнений в перспективности программы Чернышевского, Добролюбова, пожалуй, не было, но оставалось чувство неуверенности в скором реальном осуществлении ее — это беспокоило, тревожило в часы общения с приятелями и коллегами, и в часы уединенных раздумий дома…

«Высшая цель, к которой зовут Чернышевский и его последователи, бесспорно, пошире не только идеалов говорливых парламентаристов вроде Каткова и К0, но и его, плещеевских, за которые он отдал «десять крепостных лет», но вот готова ли Русь для практического осуществления ее? Ведь реализация проектов революционных демократов немыслима без коренного преобразования общества, без разрушения существующей государственной машины. А кто пойдет «вперед, без страха и сомненья»?…Молодежь? Да, главная надежда на нее, всегда стоявшую на передовой линии. Декабристы — молодое племя 20-х, наше братство 40-х годов, и вот новая плеяда с вождями сильными, решительными, неутомимыми… Да, вожди — кристальной чистоты и завидной целеустремленности… А их еще более молодые сподвижники — много ли их? И готовы ли они до конца следовать за своими вождями?» Такие мысли прямо-таки преследовали Алексея Николаевича, когда он, убедившись, что Еликонпда Александровна и Саша спят, возвращался в свой рабочий кабинет, чтобы ответить на многочисленные письма из Петербурга, Оренбурга… В письмах Алексея Милюкова, Павла Анненкова, Федора Достоевского, Ивана Тургенева политические вопросы почти не затрагиваются. Но вот Добролюбов: тоже вроде бы отвечает только на многочисленные литературно-бытовые просьбы Алексея Николаевича, отвечает обстоятельно и суховато. Иногда Алексею Николаевичу становится даже неловко за себя, за докучливость свою, а все-таки он продолжает атаковать Добролюбова всевозможными расспросами и предложениями, потому что «как ни сядешь писать к вам — всегда заговоришься. Человек вы такой… — хороший, душу живу имеющий. Ну и хочется с Вами перекинуться словцом», — признается Алексей Николаевич своему адресату.

Да только ли чисто журнальных, литературных вопросов касаются ответы Добролюбова? Нет, Алексей Николаевич прекрасно чувствует, что Николай Александрович ведет речь и кое о чем другом. Ну, вот, к примеру, он спрашивает о стихотворении «Старик»[37], не на тему ли двадцатых годов оно? Да не только спрашивает, а дает понять, что стихотворение было бы более действенным, если бы его посвятить какому-нибудь конкретному лицу из тех лет. За этим словом «действенный» уже видится цель, энергия, устремленность.

Что ж, Добролюбов угадал: «Старик» написан на тему декабристов и первоначально стихотворение называлось «Декабрист». Именно с него Алексей Николаевич и намеревался начать нечто вроде цикла стихов, обращенных к нынешней молодежи, показать молодым людям «одного из немногих», кто среди первых выступил на борьбу со злом и сохранил, несмотря на долгие и трудные испытания, бодрость духа и любовь к правде.

Хоть на челе его угрюмом Лежит страданий долгих след, Но взор его еще согрет Живой, не старческою думой… Блажен, кто в старческие годы Всю свежесть чувства сохранил, В ком испытанья и невзгоды Не умертвили духа сил. Кто друг не рабства, а свободы. В ком вера в истину жива И кто бесстрастно не взирает, Как человечества права Надменно сильный попирает.