В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

Экипаж самоходки лейтенанта Прокофьева неожиданно распался. Самоходкой стали управлять другие люди, а прежних ждали разные судьбы. Они долго жили вместе, все четверо прошли дорогами Крыма. Не счесть, сколько верст проехали в Карпатах. И в течение двух дней расстались. Бондаренко убит. Ранен механик-водитель Емец. В полк больше не вернулся, он стал инвалидом — ему ампутировали ногу. После войны он жил в родной Деневке на Черниговщине. В 1968 году, когда отмечалось пятидесятилетие Советской армии, мы с ним встретились в городе Ужгороде, в родном полку. О, какая это была встреча! Поговорить и вспомнить нам было что. После, спустя десять лет, в ноябрьском номере журнала «Огонек» за 1978 год была небольшая моя статья о нем. В статье я рассказал о его боевом подвиге в Карпатах, его командире М. Прокофьеве. Журнал со статьей я отослал ему: надеюсь, он хранится в его семье как память. С Мишей Прокофьевым мы еще встретимся. Снова вернемся в наш 875-й полк, только будем в разных батареях. Но об этом я расскажу позже. Удачно, можно сказать, счастливо сложилась судьба нашего храброго наводчика Герасима Немтенкова. В 875-м самоходном полку он сражался до последнего дня войны. И ни разу не был ни ранен, ни контужен, хотя был участником ожесточенных битв. После войны он вернулся в родное свое Мансурово, что на Брянщине.

Все трое — Прокофьев, Емец и я — получили ранения в один день, а лечиться пришлось в разных госпиталях. Ивана Емца увезли в глубокий тыл. И с того дня до 1968 года я его уже больше не видел. У Михаила Прокофьева рана оказалась нетяжелой, лежал он где-то недалеко, в горах. Меня же увезли в Сваляву. В палату ввели под руки, указали койку. Принесли костыли, ложись, мол, отдыхай. И я лег. Лежу, а на душе и радость, и печаль. Рад, конечно, что жив, что не остался навеки у того нежилого строения, рядом с Гроссом. А печалюсь о нем, неунывающем жизнелюбе. «Ах, Гросс, Гросс, ты долго будешь жить в моей памяти, молодой, подвижный, улыбчивый». За полчаса до того, как погибнуть, он спрашивал у меня, который час, словно хотел узнать, сколько ему еще осталось жить. Лежу в госпитале, вдали от пуль и снарядов, а все мои мысли там, где сражаются мои боевые друзья. Все ли у них хорошо, не ранен ли кто или, не дай бог, убит? И я перебираю в памяти их фамилии, вижу их лица, жесты, слышу голоса. А может, именно в эту минуту кто-то из них падает, сраженный пулей или осколком... Гоню от себя эти видения, окидываю взглядом палату. Ни одного знакомого липа. А так хочется, чтоб кто-то близкий был рядом. Завести новых друзей? Но я знаю, не раз убеждался, что после потери старого друга новые обретаются не вдруг. На кого ни посмотришь, все тебе не по душе. Лежу, скучаю в одиночестве. И вдруг — вот уж никогда бы не подумал: в палате появляется мой коллега комбат Емельянов. Он ранен в руку, по счастью, не очень тяжело. От кого-то узнал, что я здесь, и вот нашел меня. О, как же я обрадовался ему! Сразу повеселел... И тут же опечалился. Новости из полка Емельянов принес нерадостные. Комбат первой батареи Н. Терехов был тяжело ранен в голову и, не приходя в сознание, умер. Погиб и заряжающий его батареи Поляков. Командир самоходки лейтенант Кармазин контужен, потерял слух. Однако из батареи не уходит. Так, контуженный, и продолжает воевать. Экипаж объясняется с ним жестами.

— А как Бирюков? — с тревогой спросил я о своем земляке.

— В день моего ранения он был жив. А вот Дерюшкин из его батареи погиб. Что там сейчас, не знаю.

Да, горько было слушать о потерях. Но... на войне без них не обходится. Правда, Ужгород взяли, не потеряв ни одного человека. А вот дальше везение наше кончилось — жертвы в каждой батарее. И немалые. Сколько моих однополчан похоронено на холме Славы в Ужгороде. Воинское кладбище здесь — особо почитаемое место. В праздники сюда сходятся сотни людей. Слышится траурная музыка. И всюду венки, венки, венки. У каждой могилы. Своих однополчан не забываем и мы: каждый раз, приезжая в родной полк, мы навещаем их.

В госпитале мы лежали с Емельяновым в разных палатах. Но разлучала нас только ночь, а все светлое время мы проводили вместе. Вспоминали Ульяновск и Долматов, Хомяково и Делятин. А тем временем приближались октябрьские праздники. Как-то накануне 7 ноября Емельянов говорит: «Что-то там, в нашем полку, делается? Хорошо бы узнать».

Словно услышав моего друга, ранним утром 7 ноября к нам приехал майор Поляков. Приехал не с пустыми руками — привез мадьярского вина, закуски. Мы были рады и благодарны нашему замполиту. Не забыл, сам пожаловал. И в такой торжественный день. Хотелось поговорить с майором, но в моей палате даже присесть негде: койки почти впритирку. У Емельянова — то же самое. Замполит пошел к госпитальному начальству. По его просьбе нам подобрали небольшую комнату. И вот мы сидим втроем за столиком. Настроение у всех прямо-таки торжественное. Боль в ранах на время приутихла. Перед нами — стаканы с красным вином, раскрытые банки с консервами, яблоки, груши, виноград. Ну как всему этому не радоваться! А еще большая радость та, что наш самоходный, теперь уже Ужгородский, полк продвинулся далеко вперед. Принял участие в освобождении десятка с лишним населенных пунктов. Освобождено и село Собранцы, до которого мы с Емельяновым так и не доехали. «Как бы отчаянно противник ни сопротивлялся. — с воодушевлением говорил Поляков, — но боевой дух его уже сломлен. И он вынужден бежать. Почти без боя наши вошли в город Михалевцы».

Вспомнил Поляков и о Кармазине. Невзирая на контузию, он по-прежнему воюет. Да еще как! Мужественно, по словам замполита, ведут себя и мои командиры машин — Хвостишков, Данциг, Яковлев. Я был рад это услышать. Много приятного узнал о своей батарее и Емельянов. Особенно отличился у него сержант Викторов: под огнем противника он вынес тяжелораненого командира машины Борейко. По кювету нес его на себе более полукилометра. Свистели пули, рвались снаряды, а он продолжал нести, хорошо зная, что дорога каждая минута. И вынес. Хотя и сам мог при этом погибнуть.

Поляков пробыл с нами чуть более часа, а удовольствия, радости оставил на целый день. Прощаясь, мы пообещали ему сразу, как только залечат наши раны, вернуться в наш родной 875-й полк.

Мы пробыли в госпитале еще больше месяца. За это время из дома, от мамы, пришло два письма. Мать писала, что крайне огорчена известием о моем ранении. Много плакала. Но соседи успокоили: «Ранен — значит жив. Можно ждать домой». Во втором письме она так и написала: «В деревне у нас многие после госпиталя приезжают на побывку. И гостят подолгу, недели по две, по три. Приезжай домой и ты, сынок. Я хоть погляжу на тебя. Уж четвертый год в разлуке. И раны твои полечу. Сынок, приезжай, жду тебя! Буду глядеть на дорогу и Бога молить, чтобы у тебя все было хорошо».

Прочитал я это письмо и так растревожился, что слеза прошибла. «Мама, да ты что?! Разве могу я приехать к тебе? — написал я ей в тот же день. — Жди меня, мама, когда мы кончим войну. А конец войне близок». И еще заверил ее, что рана моя нетяжелая, хожу уже без костылей. Сообщил, что в госпитале я не один, а с товарищем. Мне с ним не так скучно. Кстати, мы с ним сфотографировались, и одну фотокарточку я послал матери. Вот, думаю, будет рада!

Ответа на это письмо я не дождался. Выписали Емельянова. Мне не захотелось оставаться одному, и я выписался досрочно. В начале декабря мы оба вернулись в свой 875-й самоходный полк.

До конца войны оставалось еще более четырех месяцев. По всему фронту шли ожесточенные бои. Что ни день, столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам, освободившим очередной большой город. Нашему 875-му Ужгородскому самоходно-артиллерийскому полку предстояло еще участвовать во многих сражениях.

По прибытии в свой полк мы с Емельяновым какое-то время были не у дел. Точнее говоря, в резерве полка. Наши должности были заняты другими офицерами. И нам предстояло ждать, когда эти должности так или иначе освободятся. Никто не мог сказать, долго ли это продлится. Впрочем, начальник штаба майор Рысков намекнул: «Жертвы велики. Так что...»

Его слова оказались пророческими. И недели не прошло, как мы возглавили оставшиеся без командиров батареи. Бои в эти дни шли жестокие. Противник отчаянно сопротивлялся. Бесконечные контратаки, попытки вернуть оставленный город или село. Артиллерийская канонада слышится круглые сутки. Неудивительно, что два командира батарей почти одновременно вышли из строя, и мы с Емельяновым заняли их места.

Самоходки все новенькие. Мои землячки, с Горьковского автозавода. И что ни экипаж — все молодые, безусые парни по 18–20 лет. Необстрелянные. Каждый разрыв снаряда их пугает. Правда, в боевом отделении каждый свою роль знал неплохо. Это меня радовало: в бою это главное.

Вернулся в свой полк и Миша Прокофьев. Его было не узнать. После ранения стал заикаться. Мне очень хотелось, чтобы он опять был рядом. Столько боев прошли бок о бок, хотелось и конец войны встретить вместе. Но в моей батарее места ему, к сожалению, не нашлось. И оказался он в батарее лейтенанта Куликова. А бои продолжаются. Что ни день, идем в атаку. От громыхания пушек глохнем. По ТПУ (танковое переговорное устройство) не разговариваем — не слышно. Не пользуемся и радио. Оно чаще всего неисправно. Для связи с другими самоходками используем посыльных. Бои шли такие, что буквально через несколько дней я снова был ранен. Осколком в голову. И опять — госпиталь. Четвертый за время войны. На этот раз лежал в венгерском селе Альшовадос (запомнил!). Госпиталь размещался в крестьянских домах. Вначале мы насторожились: Венгрия все еще была на стороне Гитлера, и ее армия отчаянно сопротивлялась. Однако жители села к нам относились лояльно. Порой даже доброжелательно.