В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

Все взяли стаканы. Боже мой, как приятно после всех этих стокилометровых маршей, после ночного путешествия по руслу реки, после стычек с противником, да просто после многочасовой тряски в этой железной коробке посидеть в кругу друзей, с которыми и видишься-то на коротких привалах. Чокнулись, выпили, и потекла беседа. У каждого было что рассказать. И слушали друг друга внимательно, с уважением. Майор Поляков, как и все, выпив немного, стал разговорчивее. «Мы, — сказал он, — вступили на территорию другой страны. Теперь мы уже не Родину, а Европу освобождаем от коричневой чумы. И показывать себя мы должны не как завоеватели, а как освободители. Местное население не должно нас бояться. Ни один человек не должен быть нами обижен, ни одного оскорбительного слова в его адрес. Пусть все знают: мы не враги, а друзья! Это нам нужно. Нужно для победы!»

Эти слова майора я помнил до последнего дня войны. Внушил я их и своим самоходчикам. И они свято их соблюдали. Не помню ни одного случая, когда бы кто-то из наших самоходчиков кого-то из местного населения обидел. Такого не было! Даже к сдавшимся в плен вражеским солдатам относились лояльно, с пониманием. А сдавались нам теперь часто, но об этом я расскажу чуть позже. А сейчас вернусь к той ночи, что провели мы перед боем. Сидели, слегка охмелевшие, и все говорили, говорили. Разошлись, когда экипажи самоходок, тоже наговорившись, уже спали. Одни в боевых отделениях, другие — расстелив шинели у гусениц. И только часовые несли свою службу. В чаще леса то и дело слышались оклики: «Стой, кто идет?»

Когда я вернулся в свою батарею, мои командиры машин Н. Хвостишков и М. Прокофьев еще не спали. Сидели и тихо разговаривали. Я слегка пожурил их: «Вы что? А ну спать, спать! Отдыхать! Завтрашний день может быть жарче, чем сегодняшний!»

Николай Хвостишков тихо говорит:

— Не до сна, товарищ старшой.

— А что случилось?

Оба молчат. Наконец Миша Прокофьев со слезами в голосе говорит:

— Письмо из дома получил. Пишут, брат погиб!

Теперь мы молчим все трое. Я хорошо понимаю Михаила: у меня у самого брат погиб и от второго брата — никаких вестей. Не надеясь слишком утешить этим Михаила, я все же сказал ему о моих братьях.

— А у нас это тоже вторая похоронка, — сказал в ответ Михаил. И добавил: — А завтра, при освобождении Ужгорода, может, и я сложу голову.

— Ну, уж это ты напрасно! — упрекнул я его. — Как-никак мы все же за броней: не каждая пуля возьмет нас!

— Не каждая... А Бондаренко в Мукачеве оставили.

После этого короткого разговора я тоже плохо спал. Иван Емец постоянно старался, чтобы экипаж самоходки мог при случае хорошо отдохнуть. Постарался он и на этот раз. В боевом отделении расстелил брезент, на него положил наши шинели, чтобы мы могли ими укрыться. Кажется, все было хорошо. Противник не слишком беспокоил, тем не менее я долго не мог сомкнуть глаз. Рядом со мной лежал Миша Прокофьев, он тоже не спал. Тяжело вздыхал, шмыгал носом. И только к утру мы, кажется, оба уснули. Слышу сквозь сон чей-то голос:

— Комбата! Срочно к Ольховенко!

Вскочил, как по тревоге. Было раннее октябрьское утро. Солнечно, тепло. Пушки молчат, словно война уже кончилась. Самоходчики мои спят. Спит и Миша Прокофьев. Иду не торопясь, радуясь хорошей погоде, и почему-то вспоминаю последнее предвоенное лето: оно было таким же солнечным и теплым, как эта прикарпатская осень. Прихватив с собой гармониста, ватага молодежи направилась в нашу красавицу Поляну. На лужайке, среди таких же, как и здесь, деревьев, мы весело проводили время, играли, пели, плясали. Вспомнилась родная деревня, места, где я любил бывать. Вспомнился родной дом... Однако стоило только увидеть Ольховенко, как все мысли переключились на сегодняшний день.

Ольховенко, судя по всему, так и не уснул в эту ночь: глаза красные, голос осипший. Однако мысль работает четко, задачу комполка ставит перед нами ясную и определенную: наш 875-й самоходный полк, все его четыре батареи, наступает развернутым фронтом. Бирюков, Емельянов и Терехов должны войти в Ужгород с севера, со стороны гор, мне приказано овладеть южной окраиной города, преградить отступление противника на Чоп. Получив столь сложный приказ, мы спешно разошлись по своим батареям. Привычный шум моторов, треск попавших под гусеницы деревьев... И вот перед нами снова Венгерская равнина. Виден Ужгород, просторно раскинувшийся у подножия гор. Противник пока молчит. Причем он, как правило, перед боем не выдает себя, выжидает в укрытии. Тишина. Но это тишина перед бурей. Смотрю в сторону Ужгорода и волнуюсь. Еще и еще раз проверил свою батарею, убедился, что все экипажи к бою готовы, командиры самоходок задачу свою знают. Ждем сигнала. А время словно остановилось. И вот наконец в небе — серия красных ракет. Это и есть сигнал к началу боя. Загрохотала наша артиллерия. Вижу разрывы снарядов. Они ложатся пока что в поле и на окраине города. Моя батарея, все пять боевых машин, двинулись на южную окраину города. Я стою в боевом отделении, мне хорошо видно все вокруг. Слева появились быстрые и ловкие танки Т-34. Они пытаются вырваться вперед, но наши самоходки не отстают от них. Приближается момент, когда противник должен открыть огонь, когда заработает его артиллерия и начнут бить по нашим самоходкам противотанковые ружья, застрочат автоматы. И когда я представил себе все это, мне сделалось не по себе. Так хотелось жить, а смерть могла нагрянуть в любую минуту. И в голову невольно лезли пушкинские строки: «Что день грядущий мне готовит?.. Паду ли, пулей я пронзенный, иль мимо пролетит она?..»

Правее меня одна из батарей нашего полка уже встретила сопротивление противника и открыла по нему огонь. Вижу облако пыли, пальба заметно нарастает. Жду, сейчас и мне придется вступить в единоборство если не с танками, то с артиллерией противника. Но присутствие взвода танков бригады полковника Моруса придает мне спокойствия и уверенности. Уж кто-то, а танкисты самоходчиков в обиду не дадут. У них и броня покрепче, и башня вращается.

А тем временем окраина города уже вот она, рядом. Близка и дорога из Ужгорода на Чоп. И... вот уж не ожидал: противник, напуганный нашим появлением, бросился наутек. Мчатся в сторону Чопа транспортные машины, повозки, люди. Два танка и самоходка Василия Яковлева первыми въехали на дорогу и преградили путь к отступлению. Остатки хортистской армии в панике. С дороги бросились в сторону, но убежать не удастся: после дождей в поле непролазная грязь. Колеса повозок вязнут, машины буксуют, лошади в грязи тонут. Возницы хлыщут их, орут. Венгры спешат к Чопу, там, за ним, — их родина, Венгрия. Мы пытаемся их остановить. Мои самоходчики да и танкисты даже выстрела по ним не сделали, не убили ни одного их солдата. Только взмахами руки просили их успокоиться, не убегать, остановиться. Но противник не слушался нас. И вдруг вижу: справа, из крайних домов, выходит толпа хортистских солдат с поднятыми вверх руками. Я выпрыгнул из боевого отделения и пошел им навстречу. Прокофьеву приказал выехать за дорогу. Там брошенные повозки, застрявшие в грязи машины. А толпа с поднятыми руками все ближе и ближе. Вот я вижу их лица, непривычной формы головные уборы, зеленые гимнастерки... Наконец мы встретились. Я приказал венграм опустить руки. Пытаюсь заговорить с ними, но языковой барьер мешает. Слышится только: «Гитлер капут!» «Верно, — говорю я. — Гитлер капут!» И вижу на их лицах довольные улыбки. Отвоевались. Предлагают мне всякие безделушки: портсигары, зажигалки, авторучки. Я ни у кого ничего не взял, отмахиваюсь руками, качаю головой. Говорю им: «Мне ничего вашего не надо! Поняли меня? Не надо!» Слов они, конечно, не понимают, но жесты делают свое дело: руки с портсигарами и зажигалками исчезают. Следовало бы разоружить солдат, но я вгорячах не догадался этого сделать.

Скоро Миша Прокофьев привел ко мне еще толпу пленных, сдавшихся нашим там, за дорогой. И мне ничего не оставалось, как построить их и отправить в тыл. Жестом приказал им выстроиться в колонну по два. Поняли, засуетились, встали как положено. Я смотрю на них. Они выжидательно смотрят на меня. И тут выясняется, что среди них есть раненые, требуется медицинская помощь. К моей досаде, наших санитаров поблизости не оказалось, но объявился санитар из их числа. Трое были ранены в ногу, идти не могли. Я распорядился, чтоб подогнали повозку. Раненых усадили, и колонна двинулась в тыл.

Тем временем угасла и стычка с врагом. Три танка, что были вместе с нами, умчались дальше на запад. Я же со своей батареей по распоряжению командира полка продолжал оставаться на месте. Приказано было расставить самоходки так, чтобы остановить противника, если он, собравшись с силами, попытается вернуть Ужгород. Задача, как мне покачалось, не из самых легких. Но приказ есть приказ. Расставил свои самоходки и поглядываю в сторону Чопа: если противник пойдет, то именно оттуда. Связи с остальными нашими батареями у меня нет. Там, где они наступали на город, недавно слышалась интенсивная пальба. Теперь она стихла. Некоторое время еще стрекотали автоматы. Но сейчас и их не слышно. Так малой кровью 27 октября 1944 года был освобожден Ужгород, просторно раскинувшийся на реке Уж, у подножия древних Карпат. Вечером столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам 4-го Украинского фронта. Воинским частям и соединениям присвоено наименование «Ужгородские». С этого дня и наш полк стал именоваться 875-м самоходно-артиллерийским Ужгородским полком.