Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории. - Егор Петрович Ковалевский

он принимал меня довольно радушно, хотя далеко не так, как принимали меня бедные священники нищенских деревенских церквей. Православная наша церковь весьма стара; она построена еще в XV веке, возле дома епископа. Тут существовало некогда большое глаголитское училище, в котором нынче помещается католическая школа; училище для детей православного исповедания находится в бедном состоянии.

Во всей Далмации 417.188 жителей, из которых 80 т. православного исповедания. Они разделены на 4 округа. В Зарском округе 106.044 католиков, 728 униатов, 45.130 православных и 15 человек разного исповедания. Католики имеют 6 епископов, управляемых архиепископом, который живет также в Заре.

Власть духовенства католического восстает все грознее и самовластнее в Австрийских владениях, и чем далее от столицы, чем более в соприкосновении с другими исповеданиями, тем она неумолимее, мрачнее, окружена интригой и насилием. Завладев образованием, частью прежних своих имуществ и совестью, иезуиты начинают презирать гражданскую власть и образуют свое государство, Status in Statu. Одна тайная полиция австрийская, облеченная, впрочем, в свою особую форму, еще не склоняет своей главы перед этой властью.

Спрашивается, может ли при этих условиях действовать свободно и разумно генерал-губернатор, еще православного исповедования и славянского происхождения?

Если хотите унести из Зары более приятные впечатления, взойдите на старинную башню, находящуюся возле дома генерал-губернатора: к сожалению, для этого нужно «позволение правительства», хотя в башне ровно нет ничего, кроме голых стен, но не всякому позволяется видеть город как на ладони. Как бы то ни было, но я советую вам зайти к адъютанту генерал-губернатора и добыть от него это позволение; вы вполне будете вознаграждены за свои хлопоты. С вершины башни открывается вся окрестная сторона: ваши взоры переходят от мысли тесного города и зеркальной поверхности вод, окружающих его, на зелень холмов и купы деревьев; одиноко раскинутые между ними красивые загородные дома, наконец заслоняются на востоке грядою гор, на вершинах которых блестит, освещенный последними лучами заходящего солнца, новый слой снега. Особенно красиво выказывались из яркой зелени деревьев дома албанцев, перешедших сюда лет 80 из окрестностей Антивари и сохранивших теперь еще свои нравы и одежду. Было воскресенье, когда я посещал башню, и живописные группы этих албанцев смешивались с толпами гуляющих около деревни горожан. Пристань, у которой стояли пароходы и фрегат с развевающимся русским флагом, была усыпана народом. Возвращаясь на пароход, мы узнали причину такого притока народа не только из города, но и из окрестных деревень. На другой день, рано утром, должен был отправиться экипаж нашего фрегата, и добрые далматийцы-единоверцы, свыкшиеся с русскими матросами, пришли проститься с ними. Этот фрегат отделился от двух русских бригов, на том основании, что три военных суда одной державы не могли оставаться в австрийской гавани, хотя в мирное время они стояли вместе на рейде Триеста. На пристани происходили самые трогательные сцены: «смотри же, земляк, скажи куму, чтобы берег моего крестника, да непременно отписал бы мне в Николаев, когда у него зубы начнут прорезываться – гостинец пришлю», – говорил один матрос, обнимая какого-то плечистого далматийца. Другой менялся крестом со своим приятелем на вечное побратимство; третий допивал бутылку крепкой туземной водки с «земляками». Были сцены более сердечных излияний: в отдалении, в тени, образуемой изгибом городской стены, матрос с жаром доказывал какие-то горькие истины бедной рыдающей подруге своей, которую покидал навеки; он говорил ей, вероятно, и о долге службы, и об обязанностях своих к отечеству и, может быть, о том, что не перестанет любить ее и в отсутствии, и о многих других прекрасных вещах, которые говорятся в этом случае, и которым, увы, еще иногда верят в минуту расставанья.

Матросы и далматинцы совершенно понимали друг друга после краткого пребывания первых в Заре. Дружба между ними возникла скоро, со свойственным всем славянам увлечением, а общая церковь заключила их единокровный союз.

На другой день, рано по утру, я простился с офицерами и экипажем нашего фрегата. Из них, немногих уже я застал в Севастополе: храбрый командир фрегата, Тирольд, пал один из первых на стенах осажденного города.

Глава II

Воспоминание – Ряды пустынных островов – Себенико, его нищета, нечистота и предательская мостовая; посещение австрийского офицера. – Буря на море; гряда подводных камней «Планка». – Спалатро: древний город с его дворцами и храмами; соседственные с ним развалины Салоны и Классы; Спалатро настоящего времени.

Часто обстоятельства неважные, картина природы, мимо которой вы бы прошли в другое время, не заметив ее, раздавшийся в горах рожок пастуха или где-нибудь вдали звон колокола, призывающий к молитве, сильно действуют на душу, уже подготовленную к потрясению. Никогда не забуду я, какое впечатление произвела на меня однажды простая сербская песня, которую я слышал уже прежде несколько раз с едва заметным участием. Это было в начале военных событий, потрясших большую часть Европы. Я посетил давно знакомого мне деревенского священника, находившегося в нескольких часах от Зары. Старик очень обрадовался мне и где-то достал гусляра, что было не так легко сделать, как в Бокко-ди-Каттаро или Черногории. Гусляр пел про битву на Косовом поле, про то, как пали царь Лазарь и славные витязи его, как погибло царство Сербское от измены неверы (изменника) и проклятого Вука Бранковича и от несогласия некоторых славян. Песня переходила мало-помалу от тона воинственного, от звука брани и ненависти враждующих, к тону грустному, задушевному, когда покинутые дома жены и дочери узнали о последствиях Косова побоища. Вот что говорится в песне о жене Юг-Богдана, старца-героя Сербии, с девятью сыновьями своими, павшими за веру и родину в этой роковой битве.

Молилась она Богу, чтоб дал ей очи соколиные, крылья лебединые, и Бог сделал по молитве ее, и полетела она на место боя, на Косово поле; но что увидела она? Девять мертвых сыновей, десятого простертого старика-мужа, девять коней, ходящих по воле, и над ними девять соколов уже вьются, девять хищных зверей поджидают добычи. «Старая мать сдержала свое сердце, и слезы не проронила». Вот воротилась она домой; снохи кинулись к ней, как кукушки горько куковали, рыдали дети их сироты: «старая мать сдержала свое сердце, и слезы не проронила». Слышит она как ржет конь любимый одного из сыновей, сына любимого Демьяна, и хочет забыть она от чего ржет «Зеленко»; не голоден ли он, напоен ли он? Нет, говорит вдова Демьяна, конь ржет и тоскует, что не вынес своего господина из боя! «А и тут старая мать скрепилась, сдержала свое сердце, и слезы не проронила». Но вот на рассвете видит