Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

тем, кому само собою достается все лучшее. Но если особость Румяшки оправдывала ее здоровая привлекательность, то про Жанку моя бабушка обязательно бы выразилась: «и в чем душа жива?» Лицо ее, бледное и узенькое, заканчивалось непропорционально удлиненным заостренненьким подбородком, годным, впрочем, для горделивого вздергивания. Вокруг ее хрящеватого носика и на худущих бледнокожих руках и ногах цвели нежные прыщики. В этом только и выражалось созревание ее тела, подзадержавшегося на пороге фигурки, как у Тани Дрот. Правда, Жанка прыщиков не стеснялась, не забеливала зубным порошком на постном масле, как другие, — может, они казались ей знаками неизъяснимого аристократизма. Клеймо особости на Румяшке ощущалось как несмываемое и вечное, как от природы данный ей опознавательный сигнал — этой, именно этой, всегда, везде, в детстве и в зрелости, все самое первое и лучшее без всяких трудов с ее стороны. Жанкино же клеймо, наоборот, казалось временным, данным ей на период, пока за ее костлявыми плечиками еще стояли родители, изо всех сил старавшиеся украсить и выделить дочь, хорошую ученицу и активную комсомолку, рьяно бравшуюся за любую комснагрузку. Жанке, чувствовала я (что впоследствии и подтвердится), долго, трудно и обыденно придется отбывать и отрабатывать свое нынешнее клеймо, отроческую свою избалованность и заносчивость.

— Ведь ее мама певица, — продолжала трещать мне в ухо моя Инка, натягивая чулки, — и по радио даже выступает и даже на гастроли недавно во Францию ездила с папой Жанкиным он у нее дирижер а во Франции мама наверно себе еще и не такие часики купила а здешние Жанке отдала… У них дома знаешь сколько много всего скрипки платья для концертов и даже со шлейфами! И всякие кубки награды лавровый венок почему-то и всякие подарки и костюмы театральные! В пятом помнишь мы ставили сказку «Иван да Марья» так Жанка из дому настоящий золотой кокошник из парчи притащила для Марьи ее еще Танька Дрот играла… А часики Жанкины хоть и наши все равно хорошие она говорит на шестнадцати рубинах! Только жалко рубины внутри в механизме лучше бы снаружи вокруг циферблата они же такие красивые красные и прозрачные и блестящие! Ты смотри сделай чтобы у тебя в следующей главе «Межпланки» были рубины сапфиры и какие хочешь еще камни… Ты дописала «Под сенью эвкабабов»?

— Нет еще, извини, не успела. Вчера много разного дома было, и кладбище, и киноартист… расскажу, все расскажу, — погасила я нетерпеливо вопрошающий жест Инки. — А дописывать на англязе буду, Тома на последнем уроке всегда не так следит. После школы пойдем к тебе, и я прочту.

Тем временем все уже переоделись. Жанка Файн, поблескивая часами, бережливо расправляла подол своего коричневого и форменного, как у всех, но… бархатного платья. Вышла из-под изотовского прикрытия и Пожарова. Выглядела она после травмы не очень: лицо ее словно утеряло под бледностью смуглую абхазскую обожженность, а все тело как будто немного осело на больную ногу, утратив свое обычное остро-пламенное устремление ввысь. Если разобраться, родители одевали Пожарника не лучше моего. Платье ее тоже было штапельное, в рыжину, передник такой же черный сатиновый, застиранный до серости, с номерком на лямке, и ботинки мальчиковые, и чулки в резинку. Но все это выглядело на ней заботливо отглаженным, не жеваным и не вытершимся на швах; ботиночные шнурки перекрещивались верно и даже красиво, свежий воротничок, сиявший белизной, был подшит прочно и не косо, ботинки загодя начищены и чулки не заляпаны — либо Пожар еще до физры успела замыть их в уборной, либо умела ходить по улице не то что я, не забрызгивая ног. Вот только бинт на пострадавшей ноге неказисто бугрился под чулком, но это не нарушало привычной пожаровской подтянутой опрятности.

Дзотик, отделясь от Поджарочки, вышла на середину предбанника и, выполняя обязанности старосты класса, оповестила всех выкриком, который был бы совершенно непонятен посторонним, если бы они тут оказались:

— Девы!// Литра в биокабе!// На третьем!

Дело было в том, что с начала третьей четверти 9–I стал бродягой. В нашей женской десятилетке № 50 занималось сорок классов, по четыре класса (1–I, 1-П, 1-Ш, 1-IV) и т. д., включая десятые, выпускные. 10x4 = 40. Но комнат для них не хватало в нашей четырехэтажной наждачной громадине. В первом этаже помещений для классов вообще не было, так что он и не считался: его занимали вестибюль, физзал, буфет и угодья МАХи. Классные помещения начинались со второго этажа. На втором, третьем и четвертом помещалось по восемь классных комнат. Значит, 8 х 3 = 24. Таким образом, в школе получалось 40 — 24 = 16 бездомных классов. Младшие учились в две смены, утреннюю и вечернюю, нам же, старшим, чьи сложные предметы полагалось усваивать на свежую голову, в первую смену, приходилось дважды в год кидать жребий, кому быть бродягой. Мы его не сами кидали — сражались за нас воспиталки на педсоветах перед первой и перед третьей четвертью. По слухам, на предновогодней битве жребий бродяжничества выпал двум из девятых классов: 9–I, нашему, и 9-III, вечному во всем сопернику нашего. Но молодая, красивая, напористая воспиталка 9-III, носившая прелестное имя Сталина Леонтьевна Веселковская, отвоевала для своего 9-III методкабинет, возле учительской, на третьем этаже. Говорят, как ни вопили МАХа, остальные воспиталки и, главное, методработники, Сталина настояла на своем. В зимние каникулы из методкабинета переместили в учительскую несколько методшкафов с методматериалами, втащили в опустевший кабинет парты и доску, и 9-III, класс-задавака, класс-надменник, обрел постоянное помещение до конца года. Сталину и 9-III с тех пор Тома называла «известными неженками». В Томином представлении основой воспитания была суровость, и если бы мы путешествовали не из помещения в помещение, а даже из школы в школу, Тому это совершенно устроило бы.

Торопясь (часть перемены ушла на переодевание, а требовалось успеть добраться и расположиться в биокабе перед грядущим сочинением по «Кому на Руси»), 9–I похватал портфели, мешочки с шарфами и шапками, пакеты с физкостюмами — и пустился в свое ежедневное многоэтапное кочевье. Ведь для каждого следующего урока завуч Жаба подыскивала нам новую комнату. Либо предоставляли помещение чужого класса, ушедшего на занятия в какой-нибудь кабинет, либо один из пустовавших в данное время кабинетов: музкаб (класс пения), физкаб, химкаб или биокаб (кабинет естествознания и биологии), куда мы сейчас и направлялись на литру.

В кочевой жизни есть и крупные лишения, и мелкие развлечения. К лишениям относилось то, что перемены тратились на переселение и мы не успевали ни передохнуть, ни подучить что-нибудь по учебнику в последний момент перед уроком.