Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

Лишались мы и многих вещей — вставочек, учебников, бутербродниц, — забывая их в чужих помещениях. Иногда на последних уроках, уже втихомолку собираясь под прикрытием парты, мы вдруг вспоминали о забытой вещи, гадали, в каком из временных пристанищ ее посеяли, теряли внимание к уроку и получали пару или замечание. Если же о пропаже узнавали только дома, от родителей доставалось, и приходилось возвращаться в школу: обходить, униженно извиняясь перед училками вечерней смены, пять или шесть помещений, шарить на глазах у второсмешек в партах или внутренних ящиках кабинетных столов. Некоторые вещи пропадали бесследно.

Но даже из пропаж мы ухитрялись добыть развлечение. При бродяжничестве в 7–I Лорка Бываева под предлогом поисков того-другого забытого успешно воровала в темных классах отростки, дрожа от заманчиво встряхивающего страха.

Как раз во встряхиваниях (пусть от страха), перетрусках (пусть с потерями и лишениями), выпадениях из школьного распорядка (хоть на чуточку!) и заключались прелести кочевья.

Мы входили в опустевшие классы, где и после проветривания стоял особый нутряной душок тридцати— сорока чужих тел; с удовольствием рвали цветную бумагу, которой хозяева оборачивали цветочные горшки; отдирали с парт приклеенные картинки, коими их отмечали владельцы; крошили мел в чернильницы; по окончании своего урока ногами гоняли по полу чью-нибудь оставленную в парте шапку, а потом стирали ею с доски. Все это вещи чужих, законно владеющих классом и оставляющих в нем обидные и ненавистные приметы обжитости помещения, — они подлежали обязательной порче или уничтожению. Пусть-ка хозяйка шапки найдет ее у доски в виде тряпки для стирания. Нам что, мы нездешние.

Нас веселили комнаты первоклашек с малюсенькими партами, в которые еле втискивались наши девы, хохоча и не веря, что когда-то они приходились им впору; забавляли алгебраические уравнения на досках с вечными косыми линейками для чистописания; уходя, стерев с доски, мы старательно писали первоклашкам: «Привет, мелочь пузатая!»

Привлекали и «кабы» (кабинеты). Во-первых, в них вместо парт стояли длинные столы со стульями. За ними мы могли рассаживаться кто с кем хочет, не так, как нас размещали учителя. Смешил и контраст кабинетных пособий с нашими уроками. Когда МАХа, преподавая нам в музкабе новую историю, вдруг вскрикивала: «Тогда был назначен генерал Жоффр», 9–I переглядывался при по-лунеприличном слове, а в расстроенном рояле внезапно вытаскивала и долго дребезжала, не успокаиваясь, какая-то струна.

Наша школа, как я уже говорила, глядела на улицу буквой «П» с усеченными ножками. Внутри эти ножки создавали в конце каждого этажа довольно емкие углубления, занимаемые кабами, Пионерской, учительской, нынешним 9-III, вестибюлем с гардеробом и буфетом с библиотекой. Биокаб находился в левом углублении третьего этажа, и в него проще всего было подняться по так называемой парадной лестнице, такой же каменной, зельцевой, как пол вестибюля. Мы и повалили по ней наверх, но на площадке второго этажа нас перехватила Тома и сказала почти без англязного акцента, как всегда, когда не находилась в четырех стенах с 9–I:

— Гёлз, вы сошли с ума! По парадной, прямо после физкультуры, чуть ли не с авоуськами?! В школе сейчас возможны поусто-ронние посетители, может быть даже коумиссия из РОНО! Мне будет боульно, если вас встретят в таком виде. На черную лестницу, квикли, квикли!

Пришлось свернуть на второй этаж, как все, состоявший из стены о восьми окнах против стены о восьми классных дверях. Сейчас здесь кипела, шумя, переменочная малышовая каша, еще не разобравшаяся по группкам и парочкам. Младший школьный возраст бегал, играл, орал, водил хороводы по всему коридору, в центре которого, меж классных дверей, стояла, как и везде выше, трехступенчатая бордовая фанерная трибунка. Две нижние ступеньки занимали цветочные горшки, для красоты обернутые фольгой, а на верхней возвышался черный и как будто каменный бюст товарища Сталина. Очевидно, здесь, во втором этаже, этот бюст из-за беготни частенько падал, так что пооблупился и обнаружил под черной краской белый гипс.

Пробираться здесь было трудновато, зато не стыдно: не стесняться же распевающих хороводов! Самое удивительное, что они пели те же игровые песни, что и мы в 1–I.

Один из хороводов исполнял песенную сказку про царя:

Когда-то и где-то жал царь молодой!

Уныло затягивал один голос, а хор повторял еще безнадежнее:

Когда-а-то и где-е-то жил ца-арь моло-о-дой!

«Царя» выталкивали в круг, и он сам пел свою историю:

Имел он двух дочек из разных сортов…

Име-ел он двух до-о-чек из разных сортов!

Похоронно подтягивал хор.

Старшая дочка злодейка была,

А младшая дочка как розочка цвела!

Царь сам вытаскивал в круг всех действующих лиц: и Царицу-мать, и обеих дочек «разных сортов», и жениха младшей, и рыбаков. Дальнейшее разыгрывалось самим хороводом и девчоночками внутри его — утопление младшей дочки старшею, вытаскивание ее трупа рыбаками, сооружение ими «с ее белых костей и с ее белых волос» гитары, которая рассказывала всю правду, воскрешение (откачивание всем хороводом) утопшей младшей дочки, казнь старшей и торжество справедливости. Каждую фразу хор повторял с чисто погребальными растяжками, и хотя все кончалось оптимистично, у многих первоклашек на глазах поблескивали слезы.

Разбив на минутку грустный хоровод, мы попали в веселый. Там выпихивали в круг пару за парой дружащих девочек, заставляли целоваться, а хор то ли оглашал для общего сведения, то ли осмеивал их дружбу:

Машенька, Машенька, как вы хороши!

Любит вас Дашенька ото всей души!

Однообразная, хоть и бодрая, эта песня когда-то игралась нами. Как передались нынешним первоклашкам наши песни? Подслушать нас они не могли — восемь лет назад их и на свете не было; родители наших песен не знали; учителя, несомненно, считали их «пошлятиной»; сами мы гнушались водиться с малышней и учить ее своим песням… Не иначе, наши мотивы и игровые движения незримо отпечатались в зеленом, местами завихренном кистью масле стен, в рыжих слоях мастики коридорного пола, в фанере трибунки, в черном с белыми проплешинами покрытии бюста и теперь неисповедимыми путями оказались отгаданы и усвоены первоклашками 1953 года…

«Черная» лестница мало чем отличалась от «парадной», такая же зельцевая. Только тем, видно, что на ней находились два манящих, особенно меня, отрезка: темный спуск в подвал, где пряталась котельная и, наверное, работали полуобнаженные, мужественные, как в Жозькиных превращениях дядя Боря, кочегары-кирасиры, и короткий отрезок лестницы от четвертого этажа к чердаку, чья стальная дверь всегда была закрыта на висячий замок размером с хлебную буханку.

Я давно наметила для себя эти два пустынных и непосещаемых куска лестницы, нижний и верхний: с них я бы начала, если бы подошло