Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

Сильвэна, «Трагические истории» (1559) Маттео Банделло или рассказы совсем забытого сегодня французского писателя Бенина Пуасено (1558-?), чтобы убедиться в том, что Шекспир не искал (или не нашел) оригинального сюжетного поворота для своей пьесы.

Яркую, но, на мой взгляд, ошибочную гипотезу предложил Кеннет Гросс, когда увидел в Шейл оке самого Шекспира[46]. Исследователь считает, что в Шейлоке, который в сцене суда из истца и жертвы превращается в главного обвиняемого, драматург закодировал двусмысленность своего собственного положения: одновременно подчиняться законам общества, в известном смысле быть его жертвой, и несмотря ни на что оставаться индивидуальностью как автор, испытывать на себе ненависть большинства, т. е. в чем-то походить на преступника.

В чем Гросс несомненно прав, так это в том, что едва ли Шекспира особенно занимала еврейская тема, как и его соотечественника Кристофера Марло, который ранее сочинил пьесу на ту же тему под названием «Мальтийский еврей» (1589), где заглавный герой, Варавва, в которого, судя по прологу, переселился дух Макиавелли, обладатель огромного золотого богатства, решает отомстить христианам за их враждебное отношение к евреям и победить их именно при помощи золота. Вне сомнений, Варавва, объявивший войну всему христианскому миру, фигура гораздо более масштабная, чем обыкновенный ростовщик Шейлок – или так: Шейлок – это частный случай Вараввы, – но у них есть одно общее качество: глубокая чуждость обществу, для которого они оба не люди, а символы зла, а для них – это не общество, а собрание присяжных. К слову, Иозеф К., главный герой «Процесса» Кафки, пусть не ростовщик, а ничем не выдающийся банковский служащий, прямой наследник Шейлока, которого казнят именно из-за его литературной родословной.

Другой ответ на вопрос о Шейлоке вычитывается из интересной книги Томаса Джонса о влиянии философии Марсилио Фичино на английскую литературу елизаветинской эпохи[47]. Превращение Шейлока из жертвы в обвиняемого – это на самом деле метафора алхимического превращения одного драгоценного металла в другой, золота в серебро (Дэниел Бэнс пошел дальше, отождествив героев пьесы с каббалистическими сефиротами)[48]. Учитывая огромный интерес елизаветинских авторов, того же Марло, к астрологии и алхимии и в целом к оккультным наукам – напомню, что сама Елизавета I не принимала никаких серьезных решений без предварительной консультации со своим личным астрологом, Джоном Ди, – эта версия звучит вполне убедительно. К слову, королева не только проявляла склонность к оккультному знанию, но и сама стала чуть ли не его главным персонажем. Достаточно вспомнить поэму «меланхолического (сатурнового) жанра» Джорджа Чэпмена «Тень ночи» (1594), где Елизавета представлена в виде Синтии – богини луны, или ее изображение на картине Матиаса Герунга «Меланхолия в саду жизни» (1558), где она, помещенная в центр полотна, аллегорически изображает меланхолию, а над ней происходит мифологическая (оккультная) битва небесных сил.

Что касается Шейлока, моя же гипотеза состоит в следующем: Шейлок, потребовавший (по условиям договора) от Антонио фунт плоти, повел себя как человек Средневековья, когда плоть не имела никакой ценности, но для Шейлока это было способом унизить Антонио. Более того, он, еврей, захотел фунт плоти христианина, что само по себе отсылает к одному из главных архетипов ненависти. Плоть, как и кровь христианина, это часть плоти самого Христа. Шекспир со своей пьесой, сознательно или нет, надавил на болевую точку эпохи: и дело тут не только в христианских сентиментах. После очень долгого периода «бестелесности», в котором пребывал средневековый человек, Ренессанс развернулся к телу. Джотто первым опустил тела на землю, создав гравитацию; Доменико Гирландайо выбросил из картин лишнее пространство, сделав шаг навстречу индивидуальности, а Ридольфо Гирландайо и Гольбейн Младший начали изображать не гештальты, а живых людей с их радостями и печалями – тот самый микрокосм, о котором так часто говорил Фичино и который недвусмысленно выписан в «Венецианском купце» (например, в той же сцене суда). Кроме того, идея Фичино, что Бог познается в радости, включая радость телесную – не исключено, что идея была им позаимствована из «Зоара» или общения с каббалистами, – оказалась революционной и во многом задала канву мышления следующего, XVI столетия.

Словом, потребовав себе фунт плоти Антонио, Шейлок попал под двойной удар: христианского благочестия и, что еще важнее, елизаветинских оккультистов, среди которых Шекспир, находившийся под непосредственным влиянием Джордано Бруно (что хорошо видно, например, в «Гамлете»), был далеко не последней фигурой. А для оккультиста эпохи не было ничего более отвратительного, чем оторвать часть от целого, нарушив тем самым Harmonia mundi, уже описанную венецианским каббалистом Франческо Джорджи, которая позже будет раскритикована приятелем Декарта и менеджером научной жизни в Европе, Марэном Мерсенном, в его «Комментариях на книгу Бытия» (1623) – их-то и можно считать концом европейского Ренессанса.

Возвращаюсь к банкам. Строго говоря, это не было, конечно, изобретением Медичи. Банки и банковские чеки существовали уже в Вавилоне, а греческие трапедзиты (тралЕДточ), т. е. столы принимали на хранение деньги вкладчиков, давая их потом взаймы под залог домов, земельных участков и рабов. В самой Италии существовали так называемые monte di pieta, что-то вроде кредитных касс, которые одалживали небольшие суммы нуждающимся. Но важнее вот что: мы помним, что в 1410 году Бальдассаре Косса становится папой Иоанном XXIII, при котором финансовые обороты Святого престола значительно увеличиваются (о причинах я здесь говорить не буду) и управление этими огромными деньгами папа доверяет банку Джованни Медичи. Что интересно, в наши времена, папа Пий XII сделает то же самое, доверив финансовые дела Ватикана Эрнесту Пачелли, основателю Banco di Roma и по совместительству своему двоюродному брату.

При Медичи банк становится «финансовым Ватиканом», как бы мы сейчас сказали, ликвидным телом Христа. Банкир постепенно приходит на смену рыцарю (miles) и рыцарской морали, которая возникает в Европе на излете меровингской эпохи (V–VIII) и складывается в четкую систему отношений между рыцарем и феодалом примерно к XII веку. Рыцарь был не только воином, связанным со своим господином особой присягой (оммажем), он был еще и рыцарем Христа, охраняющим его царство на земле. Банкир тоже связан со своим господином особым доверием, однако в отличие от рыцаря, служившего одновременно господину и Христу, и которому профессиональная клятва (votum professionis) предписывала, среди прочего, подвергать жизнь опасности за веру – быть орудием борьбы за веру и справедливость, – банкир превращает саму веру в инструмент для защиты жизни или даже ее переноса в мир, где возможность достичь бессмертия дается при жизни этой.

Банк – это не только место, где хранятся деньги вкладчиков, теперь это новый сотериологический институт, который, в отличие от церкви, может спасти человека здесь и сейчас. Средневековая