Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Рассказывая, он ласкал мое бедро, я отвечал ему тем же. Мы были двумя сонными детьми, нисколько друг друга не стеснявшимися.

— То был самый счастливый год моей жизни, — мечтательно продолжал Кокто. — Но довольно о прошлом. Поговорим о настоящем. Как обходится с моим русским фаворитом Бог Любви?

Я ответил, что Уэлдон приятен, пылок, серьезен, хотя меня тревожит порою его отношение ко мне как к чему-то экзотическому, к продолжению собранной им коллекции русских икон.

— Но вы и вправду экзотичны, дорогой мой. Как и все русские. Мы не можем понять, как нам обходиться с вами, и это мучает нас.

— И все же, — сказал я, — временами это становится несколько утомительным.

— Судя по вашему тону, вы несчастливы, — заявил он с обескуражившей меня уверенностью.

— Ничуть, — ответил я. — Да и с чего бы?

Мне все еще причиняли боль слова, которые произнес тем вечером Уэлдон. Ладонь Кокто неторопливо поднималась по моему бедру, пока не добралась до того, что искала. Я без всякого сопротивления сдался его длинным, массировавшим меня пальцам. А когда возвратил ему ласку, он проурчал:

— Как видите, я полностью вернулся к жизни. До чего же ужасны были те проведенные в лечебнице недели. И до чего же мало я знал о том, что ждет меня за ее стенами. Вы, я полагаю, слышали новость. Похоже, ее слышали все, и каждый относится к ней по-своему. Впрочем, меня не заботят уверения некоторых, что они будто бы шокированы возвращением преданного, пусть и блудного сына к Церкви и таинствам ее.

В конце концов, от моей веры я никогда не отказывался. Хотите услышать признание, mon cher! Я, самый несерьезный из всех людей, время от времени тайком заходил в какую-нибудь неприметную церковку, чтобы поставить Господу нашему одинокую свечу. Пожалуй, в то время я не вполне понимал, что делаю. Да, собственно, и не думал об этом. Но Бог понимал все. У ваших соотечественников есть чудесная поговорка: «Бог правду видит, да не сразу скажет». Вот и мне Он сказал ее не сразу — но все же сказал. Это произошло на званом обеде в доме Жака Маритена, изысканнейшего из философов-томистов. В тот вечер среди гостей был человек, который всего несколько часов назад вернулся в Париж из миссии, проповедовавшей бедуинам. Он вполне мог быть и ангелом, посланным к нам Господом. Услышав его рассказ об Аравии, я словно получил мощный удар в лицо. «Поплыл», как выражаются боксеры. Та комната, книги, друзья — все это перестало существовать для меня. Я был уловлен. Да, друг мой, это правда. Тот священник потряс меня так же, как потрясали Стравинский и Пикассо. Три дня спустя я исповедовался и причастился в личной церкви Маритена в Мёдоне.

Я слушал Кокто, и меня пробирала странная дрожь. В храме я не был уже несколько лет — только один раз заглянул в собор Святого Северина, да и то чтобы полюбоваться его архитектурой. Давние посещения мною церквей — в те ужасные ялтинские дни — отождествлялись у меня с трусостью, с ползучим животным страхом неминуемой гибели, которого я не испытывал уже довольно долгое время. После того как я обосновался в Европе, душа моя обросла жирком и разленилась. Уже не один год я позволял себе полностью пренебрегать ее состоянием. И теперь, вглядываясь в нее, не питал никакой уверенности, что увиденное мне нравится.

— Вы и представить себе не можете, что сделала со мной смерть Рад иго, — продолжал Кокто, которого я, погруженный в мои мысли, слушал вполуха. — Одинокий, наполовину обезумевший, я понимал в те недели и месяцы, что мне следует воздеть руки к небесам и попросить о помощи, но просто не мог сделать это. И потому искал забвения в искусственном раю Бодлера[104]. Это так мучительно, мучительно, быть неверующим обладателем глубоко религиозной души. И кстати, о мучительном — какое, наконец-то, упоительное высвобождение, какое… Ну вот…

Последнее относилось уже к последствиям взаимного содрогания, до которого он довел нас обоих.

— Мы тут с вами немного напачкали, не так ли? И все же наш недолгий разговор мне понравился. Я буду еще не раз вспоминать о нем. Надеюсь, и вы тоже.

Несколько позже я проскользнул в постель, к мирно похрапывавшему Уэлдону. И мне приснился, чего не случалось уже многие годы, Бог. Во сне Он пригласил меня в Свой обшитый деревянными панелями кабинет и показал мне некую схему. На Михаила Фокина Он больше не походил, — собственно, лица Его я в моем сне толком не разглядел. Военную форму отца заменил сливового цвета смокинг. Письменный стол заместился карточным, и по нему были разложены — совсем как кусочки маминой складной картинки — похожие на карты Таро изображения, соединенные замысловато расцвеченными нитями. Изображения эти были, вообще говоря, маленькими фильмами, то и дело менявшимися сценами, которые мне не удалось, как ни понукал Он меня, увидеть ясно. «Судьба», — промолвил Бог и коснулся схемы пальцем, и картинки изменились — но какая сменила какую, в точности? Понять это я не смог, как ни старался. «Провидение», — сказал Он и снова притронулся к схеме, и та снова переменилась. «Свободная воля», — произнес Он.

У меня сложилось впечатление, что моя неспособность увидеть все самостоятельно начинала понемногу выводить Его из терпения.

Месяц, который мы провели на прекрасном юге, подошел к концу. В ночь перед отъездом я решил заглянуть к Кокто, чтобы поблагодарить его за дарованное нам солнце и море. И, когда подошел к двери его номера, меня остановил запах, названный Пикассо наименее идиотическим в мире.

Я поколебался, однако желание как следует попрощаться с моим другом оказалось сильнее мысли о неудобстве, которое я испытаю, застав его предавшимся прежнему пороку, и я постучал.

— Входите всенепременно, — донеслось из номера.

Открыв дверь, я увидел на кровати, в тусклом свете лампы, на абажур которой был наброшен шелковый носовой платок, полулежавшего, опершись на локоть, Кокто, а рядом с ним — в такой же позе — Жана Бургуэнта.

— А, добро пожаловать, топ petit. Я знал, что вы придете. Пламя привлекает множество прелестных мотыльков, не так ли?

Я промолчал, и Кокто продолжил:

— Вы удивлены? Полагаю, что да. До чего же сложна жизнь! Да, я отлично помню, как говорил вам только вчера, что опиум столько же похож на веру, сколько иллюзионист на Христа. Но как легко сбиться среди этих различий с пути, не правда ли? Подойдите. Покурите немного мою трубку. Опиум очень хороший, бесконечно превосходящий прославленную дрянь Шанхая Джимми.

Бургуэнт молчал, просто смотрел в мою сторону остекленевшими глазами.

— Подойдите же, — повторил Кокто. — Прошу вас.

— С Уэлдоном случится то, что американцы называют «fit»[105], — сказал я. — Несмотря ни на что, он остается истинным пуританином.

— Американцы, — ответил Кокто. — Как я устал от американцев. Америка напоминает мне девушку, которую ее здоровье волнует больше, чем ее красота. Она плавает, боксирует, танцует, на ходу запрыгивает в поезд — и делает все это, не сознавая своей прелести. Начинаешь подозревать, что красота ей вообще не интересна. Довольно, говорю я. Мне гораздо более по душе присутствующий здесь Жан-Жан, который знает одно и только одно: как быть красивым.

Бургуэнт подпихнул Кокто локтем, ничего этим не добившись. Кокто не обратил на него внимания и еще раз с наслаждением втянул в легкие дым. В этих двоих присутствовало что-то столь обаятельное, а сцена, которую я наблюдал, дышала таким покоем, что я вдруг осознал, насколько сильно томила меня в последние несколько месяцев жажда опиумного утешения.

— Вот вы понимаете, — сказал Кокто, когда я опустился рядом с ним на кровать. — Лучше, чем кто-либо из моих друзей.

Зато Уэлдон никакого понимания не проявил.

— Ты курил, — сказал он, когда я вернулся в наш номер. — Я слышу исходящий от тебя ужасный запах. Ты обманул меня, и твоя нечестность погубит нашу последнюю ночь здесь.

Я попытался объяснить ему, как все произошло.

— Терпеть не могу этого французишку, — заявил он. — И не понимаю твоего безрассудного увлечения им. Он губит молодых людей. Забудь о его религиозной болтовне, истинное призвание Кокто состоит только в этом. Он вознамерился полностью уничтожить беднягу Бургуэнта, который, если правду сказать, слишком невинен для того, чтобы жить. Он замутил туманными разглагольствованиями и лестью голову Закса, и это уже совершенный стыд, потому что Закс хотя бы умен. Этот человек наслаждается хаосом. Ты просто посмотри вокруг. Боже мой, мы живем-то в борделе.

— Мне казалось, что ты находишь в этом приятную экзотику.

— Чего ты от меня хочешь? — закричал расхаживавший по номеру Уэлдон. — Чего хотите вы все, кроме пустяковой роскоши, которую я могу вам дать? Признайся: тебя все еще мучает случившееся с тобой и с твоей страной. Но ты даже близко не подошел к пониманию того, что оно значит. Вот почему тебя так страшно влечет к опиуму: он позволяет тебе отмахнуться от правды, которой ты обязан взглянуть в лицо. Я думал, что смогу заменить в твоей душе опиум, но теперь мне ясно: рана, полученная тобой, гораздо глубже, чем я полагал.