Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Работая, он без умолку болтал.

— На углу улицы, — сообщал он, подойдя танцующей походкой к окну, — торчит роскошный парнишка. Леопард в обличии мальчика. Нет, не шевелись. Должно быть, это качество Дягилев и углядел в Нижинском.

Он сымпровизировал пируэт.

— Чего бы я только не отдал, чтобы увидеть, как он танцует. Ходят слухи, Дягилев держит его в Пасси[97], в запертой, охраняемой квартире. Клоун Божий, так он себя теперь называет. Окончательно спятил. Стой спокойно, котеночек. И сохрани на лице теперешнее выражение, оно мне нравится. Решительное, но скучающее. Хотел бы я знать, какого цвета у тебя душа. Ты ведь, как и я, отчасти женщина. Правда? Нет, не отвечай. Не произноси ни слова.

Почти полную минуту он писал, а после снова подскочил к окну.

— Боже милостивый, у меня, как увижу этого мальчика, слюнки текут. Красивее французских мальчишек только американские, ты так не думаешь? Но этот чисто французский. И наверняка чувствует, как из моего окна истекает благодарность ему. Понимаешь? Я сам иногда похожу на знаменитого фавна. Sans pitié du sanglot dont j’étais encore ivre[98]. Что-то в этой картине не так. А может быть, во мне. Знаешь, хорошо было бы писать картину, не отрывая кисть от холста. Именно так Бог и создавал мир. Но нам, бедным человечкам, приходится макать кисть, макать и прерываться, и снова, снова подходить к окну.

Нет, не произноси ни слова. Ты погубишь прекрасное выражение твоего лица. Ты — совершеннейший русский князек. Не смотри на меня так. Помилуй, род Набоковых почти столь же древен, сколь и род Челищевых. В сравнении с нами Романовы — просто выскочки. Знаешь, что сказала, увидев в театре моего отца, великая княгиня Мария? Она воскликнула, обращаясь к другу: «Вот человек, который благороднее нас!» И была права. Наш род восходит к брату Цезаря Августа. А вы, как я слышал, произошли от великого татарского воина. Скажи-ка, Середушка, я слышал еще, что в ваших венах течет кровь Петра Великого, это правда? Говори. Разрешаю.

— Таково старое семейное предание, — ответил я без всяких следов заикания. — Моя бабушка Набокова заводила любовников в высших слоях империи. И особенно близким ее другом был Александр Освободитель.

— А теперь мы здесь — отчаявшиеся изгнанники без гроша за душой. Облизываемся на мальчишку, который и смотреть-то в нашу сторону не желает.

Когда он закончил мой портрет, меня несколько огорчило то, что я увидел на холсте: смехотворно костлявая фигура, скорее шут, чем князек. И все же я ощущал благодарность и даже странное облегчение от того, что был запечатлен. К сожалению, у Павлика не хватало денег на новые холсты, и потому вскоре поверх моего портрета появилась другая картина — поразительно яркая корзинка с земляникой.

Впоследствии, когда Павлик прославился, а наши с ним пути разошлись, я жалел о том, что ни один из моих портретов не сохранился. Ну да неважно.

Бедность моя была неописуемой, однако должность газетного рецензента давала мне такую роскошь, как бесплатное посещение симфонических концертов и спектаклей моего любимого «Русского балета», чего никак иначе я себе позволить не смог бы. Впрочем, имелись у меня и иные отдушины. Некоторое время я состоял в связи с Клодом, очень трогательным, полноватым в бедpax пареньком из Реймса. Когда же она прекратилась, я на несколько недель мучительно влюбился в Эрве, красивого подмастерье манекещника, — лишь для того, чтобы обнаружить, когда мне удалось наконец затащить его в постель, что он совершеннейший импотент.

И после каждого из этих эпизодов я ощущал еще пущее, чем прежде, уныние.

Наконец осенью 1925 года я познакомился с приехавшим из Кливленда американцем. Наследник семьи, владевшей большим универсальным магазином, Уэлдон Брайс III был помешан на джазе, французской кухне и византийских иконах — примерно в таком порядке. Я, надо полагать, проходил у него по последнему разряду, и Уэлдон с радостью добавил меня к собранию закопченных святых и мучеников, украшавшему его прекрасно обставленную квартиру на рю Монпарнас. То, что они в большинстве своем попали к нему из разграбленных большевиками храмов, заставило меня призадуматься, но не настолько, чтобы отвергнуть его авансы.

В нашей с ним жизни быстро установился распорядок довольно приятный. Одевался Уэлдон всегда безупречно, хоть и в странноватые американские наряды, и был необычайно привязан к восклицанию «Оу!», которое Париж исторгал из него с завидной регулярностью. «Всякий l’américanisme[99], — признался мне после знакомства с ним Кокто, — производит на меня впечатление гипнотическое. Я застываю, как если бы произнесший его человек наставил на меня пистолет».

Ласковый день начала весны. Мы с Уэлдоном стоим под окном третьего этажа «Городской водолечебницы», из которого пепельно-бледный, отощавший, облаченный в императорский пурпур Кокто неторопливо машет нам, совершенно как папа римский, ладонью с плотно прижатыми один к другому пальцами.

— Mes enfants! — восклицает он. — Вы просто ангелы — взяли да и пришли. Но не приближайтесь ко мне. Оставайтесь на расстоянии. На этом настаивают мудрые доктора.

На какой-то миг меня посещает мысль, что его держат в карантине — homme fatal, наконец-то изловленного властями. На самом деле он сам пришел в лечебницу ради избавления от опиумной зависимости, что подразумевает, если верить получаемым мной время от времени запискам Кокто, режим самый зверский: прочистка организма, прием слабительных, клизмы — все это оплачивается незаменимой Коко Шанель.

— Но как вы себя чувствуете? — кричит Уэлдон.

Кокто прикладывает левую ладонь к уху, продолжая помахивать правой.

— Как вы? — повторяет Уэлдон, отвечая на жест Кокто своим — прикладывая ладони ко рту, точно рупор.

— Чудесно! — отвечает Кокто. — Ко мне возвращается память. Мне уже удается вспоминать… номера телефонов. И кусочки стихов, которые я считал навсегда мной утраченными. А ночами ко мне прилетает ангел и, пока я сплю, сидит у меня на груди, хоть здешние сестры и утверждают, что этого быть не может. Но что они понимают? Он касается моих губ пальцами — оперенными, совсем как крылья птицы.

Рядом с ним появляется медицинская сестра.

— Мсье Кокто, — говорит она, — вы беспокоите других пациентов. Полагаю, вам следует вернуться в постель. Вы должны отдыхать.

— Силы мои крепнут, — говорит он нам — а заодно и сестре. — И вся моя сексуальная энергия возвратилась ко мне. Я потею, я писаю, я извергаю семя. Это чудо.

Вид у сестры становится положительно жалким. К ней присоединяется еще одна, не менее грозная. Они крепко берут Кокто за руки.

— Adieu, mes amis, — восклицает он, как уводимое в постель дитя. — Adieu, adieu.

И скрывается из глаз. Мы остаемся стоять на месте, смотрим на опустевшее окно.

Внезапно оно приоткрывается, чуть-чуть, и из него вылетает неказистый бумажный самолетик. Ветерок ловит его и удерживает, пока самолетик не приземляется почти у наших ног. Развернув его, мы видим, что сложен он из страницы блокнота и содержит жутковатый рисунок: Кокто, с вылезшими из глазниц, покачивающимися на длинных стеблях глазами, с пальцами, обратившимися в такие же стебли, и телом, преобразующимся в гротескный букет опиумных трубок.

Собственную его старинную трубку и лампу он, перебираясь в лечебницу, передал мне, и, пока я разглядывал страшный рисунок, некая часть меня жаждала покинуть чудесный солнечный свет и затвориться в моей жалкой комнате на рю Сен-Жак. Вот уж не думал, что с такой готовностью уступлю соблазнам наркотика. Я успокаивал себя тем, что мое пристрастие к нему проявляется не с той регулярностью, какая позволила бы и вправду назвать его пристрастием, — скорее уж попустительством, временным избавлением от скуки каждодневных переходов, приближающих меня к настоящему забвению.

Опиум был единственной причиной наших с Уэлдоном редких ссор. Собственно говоря, я подозревал, что он и привел-то меня к «Городской водолечебнице» для того, чтобы я поосновательнее внял страшному, уродливому видению, которое Кокто изобразил на том листке нам в науку. И меня поразила вдруг мысль, что моя потребность в опиуме есть лишь пародия иных моих потребностей: страсти к балету, жажды обладания старинными книгами, горячечных поисков любви, которая всякий раз оказывается злополучной. Взять того же Уэлдона: что я любил в нем? Обличие, оболочку. Чего, в конечном счете, желал от него? Да и от любого из них? Я все чаще и чаще ломал голову над этим вопросом.

Пообедав в «Closerie des Lilas»[100], мы простились на углу бульваров Монпарнас и Сен-Мишель. Очень неприятно признаваться в этом, но я оставался с Уэлдоном отчасти и потому, что он с удовольствием водил меня по таким ресторанам, а я уже устал «обедать носом».