Часы - Эдуард Дипнер

шею, душит горло, перехватывает воздух. Сапоги весят каждый по пуду! Накануне вечером солдаты гото- вятся к забегу. Скатывают шинели в тугой жгут, прочно перетягивают концы ремешком-тренчиком, чтобы не дай бог не расслабился, не развязался на ходу! Старшина выдал новые мягкие портянки. А Вовки Олейника нет, опять, наверное, в самоволке у своей крали. Ну, все готово, до утра, завтра утром, по жребию, они открывают забег. Следом, с интервалом десять минут, бежит взвод из летной части.

Утром всех ждал сюрприз: после целой недели тепла ночью выпал снег. Он лежал за окном чистый, белый и пушистый, почти по колено! Это по такому-то снегу да первыми! Старшина Никитин, умница, еще до света поднял новобранцев из учебной роты, протоптал дорогу. Старт ровно в девять. Взводным бежит командир второй роты, старший лейтенант Петрушин, солдаты любят его, он — спортсмен, подтянутый и выносливый, сержант — Ирбинскис из первой роты. Латыш Ирбинскис щедро наделен природой. Он крутит солнце на турнике, он лучший строевик в батальоне. Никто не умеет так картинно, как он, гибкой поступью барса ходить строевым шагом, никто не умеет так щеголевато, чуть набекрень, носить пилотку над медальным профилем лица, и ни у кого нет такой осиной талии. Он немногословен, как истинный сын Прибалтики, никогда не повышает голоса, но его рота — лучшая в батальоне.

Команда Петрушина:

— Взвод, становись! Еще раз всё подтянули, попрыгали! Внимание…

Стартовый выстрел — побежали! Полкилометра по чистому шоссе, лихо и легко, но вот свернули влево. О боже! Узкая протоптанная стежка, снизу — каша из воды, грязи и снега, сапоги вязнут, потерял равновесие, шаг в сторону — увяз в снегу.

— В колонну по одному, Вернер — направляющий, — командует взводный. — Короче шаг, бежим медленно, не менять темпа! Еще потише! Вот так! Направляющего меняем по моей команде!

Первый километр — нужно перетерпеть, привыкнуть, дальше втягиваешься в работу, перед тобой в полуметре месят грязь сапоги Луночкина, просто держать их в поле зрения и ни о чем не думать. Шмяк-шмяк — сапоги, мерно в шаг хлопает по заднице противогаз, скатка — проклятый хомут — всё съезжает вбок под автомат. Ага, нашел точку, где рукоятка затвора уперлась в скатку и не так терзает ребра. Но так держать автомат — немеет рука.

— Сменить направляющего! — и снова Герка первый, старается удержать принятый темп.

— Там потише можно? — взмолился кто-то сзади.

— Терпеть, терпеть! Сейчас поднимемся на пригорок, там будет полегче. Вернер, короче шаг!

Пробежали больше половины, и начала наваливаться усталость. Темнеет в глазах, все труднее сохранять равновесие, то один, то другой оступается в снег.

— Перейти на шаг, восстановить дыхание, не останавливаться! Не растягиваться! Подтянись! Молодцы, еще немного потерпеть, скоро шоссе! — бодрит взводный. — Всё, передохнули, бегом!

И снова — шмяк-шмяк — сапоги, хоп-хлоп — противогаз, стиснуть зубы, терпеть, терпеть!

— Вернер, на левый фланг, помочь отстающему! — молодец взводный, успевает и впереди, и сзади, все видит.

Сашка совсем раскис, отстает, хватает разинутым ртом воздух.

— Саша, давай скатку и автомат, догоняй налегке! — до выхода на шоссе — рукой подать, еще немного…

— Товарищ старший лейтенант, у меня скатка развязалась, — это Вовка Олейник.

Удрал вчера в самоволку, поручил скатку молодым, вот они и скатали! А с шинелью в охапке бежать невозможно.

— Ирбинскис остается с Олейником, отдать автоматы и скатку! Перевяжете скатку и догоните нас. Направляющий, короче шаг! — на Герке уже две скатки и два автомата, загрузились и остальные, кто еще может.

Догнали они взвод уже перед самым выходом на шоссе, когда бежать-то осталось всего ничего, меньше километра. Вовка — здоровый лось, перетерпел, а с сержантом случилась беда, этот рывок забрал все его силы, сорвал дыхание. Но он бежал! Герка никогда не забудет этот бег Ирбинскиса. На белом, мертвенном лице — невидящие глаза, устремленные вперед, вдаль, он бежал, как пьяный, чуть не падая на каждом шагу на ватных, непослушных ногах, его мотало от одного края дороги до другого. Герка попытался поддержать его, но тот только отмахивался руками, говорить он уже не мог. Так они и бежали этот бесконечный километр, Герка — справа, а Вовка — слева от сержанта, готовые подхватить его при падении. Он был сержантом, этот упрямый латыш, он не позволял себе быть слабее солдат, он был латышом, этот упрямый сержант, он не мог себе позволить слабость! Он отстаивал честь батальона, этот упрямый латышский сержант, и не мог себе позволить подвести батальон. Уже грянул оркестр на финише, перед воротами, а они все бежали, как во сне, когда ноги не слушаются и остаются где-то сзади, они бежали, как в замедленном фильме, и этому бегу, казалось, не будет конца! Герка не успел подхватить сержанта на финише, он рванулся и рухнул на землю за чертой.

В этот день ни одна команда не обошлась без потерь. Летчики принесли двух своих на раскатанных шинелях, курсанты несли одного на скрещенных руках, связисты брели, обнявшись, руки за плечи. В любой цепи найдется слабое звено, и не у всех хватает мужества и воли, чтобы преодолеть слабость, пройти через испытание достойно. В этот день танковый батальон занял первое место! А сержанта Ирбинскиса выписали из санчасти только на третий день.

7

Снег быстро таял, степь зазеленела, и появились первые цветы — белые, с желтой серединкой, стрельчатые чашечки гусиного лука, синие и лиловые, покрытые нежным пушком, — сон-травы. Вольфганг принес Анне букетик, и она смущенно спрятала в цветы лицо. Цветы пахли горечью. Там, дома, в Deutschland, цветы пахли не так, по-другому. Но все равно они были чудесны.

— У тебя все щеки желтые, это от пыльцы. Давай я вытру, — он вытащил из кармана тряпицу. — Она чистая, я сам стирал.

Волга все еще лежала белая, скованная льдом. Иоганнес приходил на берег каждый день. Нет, никаких признаков весны. Сколько же ждать, пока растает этот лед? Только у берегов проступили узкие полоски да на дороге, что шла с того берега, выступила вода, и степняки проложили рядом новую тропу.

Иоганнес долго ворочался на подстилке. Сколько же можно ждать этого Леруа? Он сам пойдет искать его. Иоганнес поднимается и выходит, и уже не ночь, а день, он идет по улицам Саратова к Волге, а вокруг стоят новые красивые дома. Перед домом на скамейке сидят его родители, и старый отец улыбается и говорит, что Леруа построил эти дома для них, и вот он идет, этот Леруа, ближе и ближе, и смотрит на Иоганнеса узкими злыми