Часы - Эдуард Дипнер

следующий день они с лейтенантом приняли машину, длинноносую новенькую красавицу, пахнувшую свежей краской.

Герка загоняет танк на железнодорожную платформу. Эстакада сбоку платформы такая узенькая, а платформа такая высокая! Герка трусит, но деваться некуда, долго выравнивает танк. Ну, господи благослови, поехали тихонько. Вот танк полез на эстакаду, полез… Не заглохнуть, газу добавить… Задрался нос, видно только небо… Ползет, ползет…. И вот начал переваливаться, теперь поймать момент, не перелететь через платформу, не скатиться назад… Стоп! Попал! Теперь аккуратно развернуть танк, поставить так, чтобы края гусениц ровненько свисали с боков платформы. Ювелирная работа, черт возьми, но он ее сделал! Теперь раскрепить танк тросами, увязать пушку, и — до самой станции Чирчик.

Ой, не простая служба у водителя танка! Многотонная груда стали не защищена от солнца и дождей, от снегов и морозов, водитель одновременно и механик, один на один с мощной, сложной, норовистой машиной. Танки Т-34 — старые, еще со времен войны, прошедшие тысячи километров. Их сменяют постепенно пятьдесятчетверки, новые, современные машины. Но еще послужат прославленные старички! Только ломаются они порой, и нужно быстро сообразить, где произошла поломка, где заклинило тягу коробки передач. И ползет в одиночку механик-водитель по днищу танка, под пышущую жаром громадину двигателя с гаечным ключом и кувалдой, устраняет неисправность. Вылезает весь перепачканный маслом, утирает лицо и руки ветошью и — вперед, догонять колонну. Без кувалды на танке никак нельзя, да и ключи гаечные здесь исполинские — на тридцать шесть, на сорок пять. Слабосильным телом и душой не место на танке.

Нигде и никогда Герка не мерз так, как в Чирчике, под жарким Ташкентом. Среднеазиатская зима изменчива и капризна, как восточная женщина. Днем южное солнце растапливает снег и — побежали ручьи. А к ночи с гор спускается холод, и утром может быть и минус пятнадцать, и минус двадцать. В бушлате в люк танка не влезешь, только ватная телогрейка под комбинезоном, теплое белье на юге не положено. В тридцатьчетверке печка-нагреватель есть только в башне, а водитель открыт всем ветрам и морозам. За три часа сидения за рычагами он промерзает, кажется, насквозь, до самых костей, каким-то чудом двигаются, находят педали напрочь отсутствующие ноги, все тело дрожит крупной дрожью. А когда, наконец, возвращается в родной бокс, задубевшие руки и ноги не слушаются. Водитель выползает из люка, как улитка из раковины, ничего не чувствующие, ватные ноги подгибаются, и, держась за броню, он заново учится ходить. Потом нужно заставить непослушные ноги бежать, спотыкаясь на каждом шагу, бегом, бегом, пока жизнь толчками, с болью не начнет воз- вращаться в онемевшие члены. На кухне его ждет задубевшая, как он сам, кирзовая каша, и скорее в казарму, нет сил, чтобы смыть с лица и рук мазут и грязь — потом, завтра утром! — и провалиться в бесчувственный сон. Зато зав- тра утром водителей не будят на утренний осмотр, койки они не заправляют, за них это сделают салаги-первогодки! На завтрак они идут после всех, вразвалочку, с нарочито расстегнутыми воротами гимнастерок и небрежно козыряют встречным офицерам. После завтрака солдат направляют на строевую подготовку на плац, а водители покурят всласть махорки и не торопясь отправятся к своим машинам — мыть, чистить, обслуживать.

Когда идет надоедливый осенний дождь, капли скатываются по броне и попадают точно за шиворот водителю тридцатьчетверки. Бесполезно изворачиваться, менять положение, капли с пыточной методичностью капают и капают, и уже промокла спина и то, что ниже спины. Только терпеть и дергать за рычаги.

Лето наступает в мае, а в июле жара достигает пика, броня нагревается до состояния утюга, только что не шипит, и водитель, влезая в чудовищную духовку, чувствует, что вот-вот закипит кровь в жилах. Дороги на танкодроме измолоты в мельчайшую пыль. Пыльные реки в руслах-желобах танковых дорог текут медленными потоками с пригорков, заполняя озерцами ложбины между ними, и когда танк ухает в этот омут, черная волна перехлестывает через переднюю броню, ручейками вливается в люк, оседает на подглазьях, бровях и ресницах, толстым слоем ложится на комбинезон, проникает в самые дальние уголки машины. После возвращения приходится полчаса отхаркивать, отсмаркивать, отплевывать серую пыль, проникшую во все поры и отверстия танкиста. У танка открывается люк в днище, снимается с болтов задняя броня, и пыль выметается, вычищается, выскребывается из всех щелей, вытряхивается и вымывается из фильтров и все- таки где-то остается. А все равно, завтра выезд, и снова все будет в пыли!

Но бывают в жизни водителя-танкиста и светлые моменты. С началом апреля в Узбекистане буйствует бахор — узбекская весна. Степь, сколько охватит взор, одевается в красный плащ тюльпанов. Рубиновые, с яично-золотистой сердцевиной тюльпаны высокими стеблями наматываются на гусеницы танка. Степь жадно зеленеет и цветет, чтобы успеть вырасти и осыпаться семенами. К концу мая все высохнет и пожухнет. А пока — праздник красок и запахов. Сегодня дневной выезд на тактические учения. Преподаватель — майор — собрал курсантов на разбор занятий там, вдалеке, у первого танка. Герка лежит на теплой броне танка и слушает тишину. Чуть слышно журчит радио, не выключенное курсантами. Машина тоже устала и тихо вздыхает остывающим двигателем. Заходящее солнце залило горизонт золотом и бросает длинные синие тени от холмов на угасающую степь. Герка так и лежал бы, вдыхая запахи травы и отходящей ко сну влажной земли, смешанные с запахами танка — горячего масла и горелой солярки.

Запах сизого солярочного выхлопа на всю оставшуюся жизнь будет сладок Герке, как запах его юности. Пройдут годы, забудутся тяготы, и в памяти останется только светлое, пережитое им за эти годы. Останутся ощущения молодого, зреющего мужского тела, веселое и озорное солдатское братство.

Ох уж это детское озорство здоровых молодых ребят, неудержимое желание напроказить, набедокурить.

Вовка Олейник всякий раз на выезде норовит отстать от колонны. «Волга, Волга, я — Днепр четыре, я — Днепр четыре. У меня небольшая поломка, устраню и догоню вас, прием!» В поле за училищем — брошенный жителями, полуразрушенный кишлак, от домов остались только саманные стены без крыш. Получив добро, Вовка сворачивает к кишлаку. Пушка разворачивается назад, люк задраен. Вовкин танк, разогнавшись, ударяет в саманную стену и прошивает ее насквозь, разбрасывая обломки стен, поднимая пыль. Поразвлекшись вдоволь, Вовка очищает танк от саманных осколков и догоняет колонну. «Волга, я Днепр четыре, поломку устранил, следую за вами».

Иван Шкатуло, отбившись от общей колонны, подъезжает к дому на краю узбекского кишлака, разворачивает башню и наводит пушку на дом.