Тайное местечко - Виктория Викторовна Балашова

трогательно беспомощный в своей слабости и близости к смерти. Олеся сидела на земле перед ним, глядя в затухающие глаза, что подергивались уже поволокой потустороннего Мира загранья. Слёзы беззвучно текли по её лицу, щедро орошая рубаху парня, разбавляя потёки крови. Над Остапом склонились ещё какие-то люди, Трофим суетился рядом, но Олеся понимала, что пена на губах, это и в их Мире только быстро приехавшая скорая может успеть вылечить, и то если до операционной не долго. А тут. Но она упорно зажимала руками эту страшную рану, не давая вытащить окровавленное лезвие. А перед глазами продолжался фильм с одним актёром, который летел и летел наперерез тому хищному клинку, брошенному отточенным движением ровно в грудь Князю. А Лекса был занят глупой потасовкой с ней.

— Ну зачем? Скажи! Зачем?

Рыдала она.

— Так надо. Лесюшка. Пойми. Князь же! Я должен. Был. Постараться.

Выговорил Остап, сквозь кашель, и на то у него, кажется ушли все силы.

— Ты же его первый раз видишь.

— Есть такая профессия — Родину защищать!

— Остапка. Какая Родина?

— Наша, Лесь. Теперь наша. Твоя. Прими.

— Да как я без тебя тут одна!

— Держишь, малышка! Думаю. Лекса приглядит. За тобой. Вот закончит. С тем злодеем. И его шайкой. Приглядит. Он хороший… Хоть и не человек.

— Прости меня, это я во всём виновата! Если бы не отвлекла Лексу, он бы успел, и ты был бы жив.

— Леська. Ты знаешь. Я ни о чём не жалею. Тебя только жалко. Но я найду возможность. Стану твоим ангелом хранителем. Буду присматривать. За тобой. Защищать.

Выговорил Остап уже полушёпотом.

— Ты обещал быть со мной! Ты обещал, а бросаешь меня! Ты такой же как и все! Вы, мужики все одинаковые!

А он просто гладил её руку пальцами. И улыбался. Шевелить чем-то ещё он уже не мог, дышать было трудно, тело слабело, слушалось всё хуже. Глаза наливались свинцом.

А потом она просто рыдала на его плече. Для них двоих не существовало больше никого ни в одном из Миров. Он таял, она чувствовала это своей душой, он уходил. И не будет никаких ангелов, и никакой встречи, это она тоже понимала. Так понимала, что не смогла больше это вынести и задрав голову к небу закричала раненой птицей. А из глаз потоком брызнули слёзы. Руки её опустились плетьми.

Её крик оборвался на одной высокой ноте, застыл, зазвенев в вышине и Мир замер от него. Время остановилось.

— Ну, что ты кричишь, как оглашённая, девонька? В силу не так входить надо. Рано тебе было, а сожжёшь себя и чаво будет?

Услыхала она родной уже голос бабушки Аглаи. Олеся огляделась, но никого не увидела. А вокруг была та же оглушительная тишина, когда собственное дыхание воспринимается, словно шум проезжающего поезда, заполоняя собой всё. И сердце, оно колотилось таким оглушительным набатом, как будто здесь проходил чемпионат Мира по скоростной стрельбе.

— Бабушка! Остап, он умирает!!! Спаси его!

— Не мельтиши, щас подсоблю тебе малёха, и легше тебе станет. Хватит ужо. Будя. Выходь. Наперва будя, сказала! СПИ!

После этого оглушительный хлопок выбил её из состояния тишины и из сознания.

Глава 27

Олесю тормошили за плечо, тряся уже совершенно бесцеремонно. Сквозь буханье сердца, что не частило уже пистолетной очередью во всей её вселенной, до неё доходили отдельные звуки снаружи, из Мира. Ну, как доходили… Она их отстранённо слышала ушами, до мозга они ещё идти даже не собирались. Это была слишком долгая дорога. Пока она просто узнавала, что в этом Мире бывают снаружи внешние звуковые раздражители. Но и раздражали они пока только вскользь.

Трясти её продолжали, глаз она не открывала и вообще, ни какими способами не показывала, что она пришла в себя. Так как она ещё не дошла до этого. Она выплывала, из ваты, из ничто, в котором явно было приятнее и спокойнее, чем здесь.

Её продолжали трясти, кто-то даже стал тереть чем-то ей лицо, виски. И звуки. Там точно были звуки.

«Зачем её трясут? Ей же так хорошо там, внутри. Внутри. Внутри чего? Что она? В чём она? А если её вытрясут? Если уронят? А что там мокрое такое трётся о её лицо? Уши трут, руки, брр, мерзко то как! И больно! Больно же! Её же сотрут и… А, тогда пусть сотрут и она опять будет просто парить там. Ну, пусть же уже стирают побыстрее, ну больно же. А ещё кричать стали громче. Неужели им так это надо? Им скучно без неё? Да что же это?»

Она очнулась, придя в себя от звонкой пощечины настолько чтобы распахнуть в удивлении глаза, но всё равно получила и ещё одну пощёчину, ибо была не столь расторопна, чтобы начать орать до того, как кто-то снова поднял на неё руку. Щёки горели огнём, она приложила к ним руки, а вот они-то были ледяными. В распахнутых глазах её стояли слёзы. От боли? Или это от обиды, за то, что её ударили, и дважды. Её даже мама то наказывала в далёком школьном детстве только пару раз! Да, ей обидно! Бил явно этот нехороший человек, что сидел склонясь над ней. Она одарила его обиженно рассерженным взглядом. А он при этом облегчённо отпустил её, перестав трясти. Значит, и тряс её всё время именно он! Вот же дрянь! И что ему надо от неё? И кто он вообще? Почему у него повязка на голове? Было бы здорово узнать, что это она его долбанула, это бы её очень примирило с действительностью. Должна же быть справедливость! И всё же кто он? Что ему от неё так было нужно?

А незнакомый немолодой и крепкий мужчина с повязкой на голове, добившись, чтобы девушка очнулась, облегчённо выдохнул и сел подобнее, оперевшись о стену. По тому, как он привалился к стенке сарая позади себя, девушка поняла, что он тоже себя не очень хорошо чувствует. Некое злорадство промелькнуло у неё на периферии сознания. Но долго она ни на чём сфокусироваться не могла. Не смогла вспомнить, зачем её руки держатся за щеки, и опустила их. Потом забыла, что в той пустоте, откуда она вынырнула, было так хорошо. Потом удивилась той мимолётной мысли, что её порадовало нездоровье человека рядом. Вообще, её надолго ничего не занимало, и не задевало. Было очень покойно. И она просто лежала. Человек иногда смотрел на неё, и что-то говорил. Но иногда просто смотрел, видел