Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена

— Не волнуйся. Всё хорошо. Не страшись. Ты со мной. Мы вдвоем. Только ты и я. И никто, кроме нас. Мы вместе. Наедине. Я скажу тебе, если что-то произойдет. Не бойся. Я люблю тебя… — шептал Констан Бруно, спокойно глядя на него и снимая брюки. Лексен смахнул их одежду на пол.

Они вновь сблизились. Их естественность, изначальная природа вновь встречаются. Констан желанен, но Лексен нерешителен. Он со смесью страха, страсти и нежности смотрит в глаза Дюмелю.

— Ты всё сделаешь правильно. Ты готов к этому. Уже был готов. В день нашего знакомства, — произнес Констан.

Сглотнув, Бруно скользнул по телу Дюмеля ниже. Констан видел и чувствовал готовность еще робеющего Лексена. Тот нагнулся и, выдохнув, медленно вошел в Констана. С каждой секундой души обоих наполнялись волнением, грудь разрывало от жара, сердце стучало в горле.

Дрожащий от возбуждения Бруно горящими глазами смотрел в лицо Дюмелю, сдавливая руками его талию. Тот нежно обвил его плечи и кивнул. Лексен, не сводя с него взгляд, задвигался, покачиваясь. С каждой секундой в глазах юноши искра разгоралась всё больше, а движения становились увереннее.

Вскоре оба тихо постанывали от удовольствия. Бруно поднял лицо и глотал воздух через открытый рот. На его раскрасневшемся лице выступил пот. Грудь блестела от выступивших мелких капель. Кровать поскрипывала. Но обоим было наплевать, что постояльцы верхних номеров, если еще не легли спать, могли услышать сторонние звуки, доносящиеся с мансарды. Бруно соскользнул ладонями с тела Констана и вцепился в изголовье кровати, найдя новую точку опоры.

Лексену казалось, что от бешеного сердечного ритма и кипящей внутри страсти он потеряет сознание. Когда он, опустошенный, обессиленный, но счастливый, упал на Констана, в его ушах стоял звон, в голове гудело, мир вокруг вертелся, сердце колотилось, выскакивая из груди. Он был, казалось, на грани сладкой смерти.

Оба шумно и глубоко дышали. Тела пылали, покрытые росинками пота. Они приходили в себя несколько минут, не в силах шевельнуться. Бруно лежал, уткнувшись Дюмелю в шею и обжигая дыханием горло. Констан обнял его, закрыв глаза и глубоко дыша.

— Тебе понравилось? — промычал Лексен между частыми вздохами, сглотнув.

— Мне было хорошо, — прошептал Дюмель.

— Тебе не было больно? — переведя дыхание, произнес Бруно.

Дюмель помотал головой на подушке, разметав свои влажные волосы. Лексен переместил голову на его груди и смотрел на крестик, прилипший к влажному телу.

Наконец Бруно оперся на одну руку и перекатился с Констана на кровать с ним рядом. Тот повернул к нему свое лицо. Лексен еще не мог успокоиться и прийти в себя, кажется, в нем сейчас смешалось всё — и триумфальная победа над собственным страхом, и радость яркой близости, и счастье нового опыта. Юноша закрыл глаза, выдохнул, спустил руку с кровати, нашарил на полу брюки и, подняв их, выудил из кармана спички и сигарету. Через пару мгновений он затянулся и выпустил вверх струйку дыма. Констан лежал рядом и, уронив одну руку себе на грудь, смотрел, как под потолок уплывает, растворяясь, сигаретный дым.

Пара минут прошли в молчании. Оба безмолвно лежали рядом, глядя в потолок и приходя в себя. Бруно выкурил одну сигарету. Констан изучал трещинки на потолке вокруг лампы. Потушив сигарету о железный каркас старой кровати, Лексен щелчком отбросил окурок в сторону.

— Ты никуда не спешишь? — произнес он, посмотрев в сторону Дюмеля. Тот отрицательно мотнул головой.

— Я обещал маме вернуться до десяти. Думаешь, успею? — Бруно вновь посмотрел на Констана.

— Смотря, сколько ты еще планируешь провести со мной, — ответил тот, поворачиваясь и оставляя легкий поцелуй на губах.

— Теперь я не боюсь. Потому что знаю: не смогу нанести боль, — уверенным шепотом заявил он.

— Я знал это с того самого дня, — вполголоса ответил ему Дюмель и накрыл его губы долгим и сладким поцелуем, который не отнимал, а, наоборот, прибавлял, восстанавливал силы. Одновременно ощутив прилив энергии, готовые продолжить, они обнялись и вновь воссоединились, предвкушая новый чувственный взрыв.

…Когда Дюмель открыл глаза, Бруно исчез. Исчезла мансарда. Он вновь был в своей комнате, воздев глаза к потолку. Над кроватью на стене висело потемневшее от времени распятие. Оно здесь было с самого основания церкви. Каждое утро, открывая глаза после сна, его видел преподобный Паскаль.

Есть свободное время, чтобы посвятить себя чему-то важному и полезному. Например, обойти садик, осмотреться, предложить садовнику обработать куст или прочистить фонтан. Проверить цветы на могиле Паскаля. С помощью прихода спустя несколько дней после той ужасной трагедии Дюмель установил надгробную плиту из светлого камня лишь с именем почившего и датами его земного пути. Никаких высоких слов и библейских цитат — всё не из скупости: священник вел спокойную, тихую жизнь при своей же широкой отзывчивой душе и не любил многословия, особенно о себе. Вокруг надгробия Констан соорудил оградку и засадил его живыми цветами, следя, чтобы они каждый день тянулись к небу, жили, как жива его память о преподобном.

Служитель канцелярии прихода нашел Дюмеля у могилы. В руках он держал почтовое извещение. Констан, согнувшись, руками в защитных перчатках вырывал с корнем увядшие, погибшие цветы и бросал их на землю рядом с собой, чтобы потом отнести в компостную кучу в обтянутой сетками ржавчины железной бочке, расположенной в дальнем углу садика у оградной стены.

— На ваше имя пришла посылка, преподобный, — сказал молодой мужчина, протягивая листок со штампами и подписями Дюмелю. Тот с растерянным видом принял извещение, не сняв перчатки. Отправителем значился пересыльный почтовый пункт на границе с Бельгией. Сердце затрепетало. Бруно. Он так долго не получал от него известий, почти пять месяцев. Но верил, что с ним всё хорошо, потому что сердце не кололо, потому что Всевышний не подавал знаки, обозначавшие бы трагедию и потерю. Почему Лексен так долго не выходил на связь? И почему посылка, не просто одно бумажное письмо? Что может быть, из чего состоять послание военного времени от близкого человека прямиком с фронта? Решив, что он успеет вернуться до читки дневной молитвы, Дюмель сел на велосипед, имевшийся в его распоряжении, и помчался в почтовое отделение. В то самое, где когда-то работала мать Лексена…

От нее так и не было никаких известий. Абсолютно. Даже слухов. Она просто перестала существовать в этом мире, словно никогда и не приходила в него. И никто не мог поведать о ней. Сосед-старичок, что преподнес Констану прощальное письмо мадам Элен, скончался поздней осенью в тот же год, его старый кот, которого так любило семейство Бруно, исчез из квартиры, когда родственники выносили тело для захоронения на кладбище: убежал и больше не вернулся. Другие соседи с этажей отмалчивались, кидали на Дюмеля хмурые взгляды, сокрушенно мотали головами и разводили руками, ничего не зная — делали всё, что угодно, только молчали, не раскрывали рта, не издавали ни звука. Квартира Бруно вскоре была разворована: кто-то снес дверной замок, и в жилье можно было беспрепятственно попасть. Узнавшие об этом жители дома и мародеры тайком посещали квартиру и выносили оттуда всё, что могли унести, даже если им это было не нужно и никогда не сгодится в хозяйстве. Констан вовремя узнал об этом и на свой страх и риск дважды побывал в квартире Элен и Лексена, вынеся оттуда новые фотокарточки родственников Элен, которые смог найти, пару книг для Лексена, что будут ожидать его возвращения. Украшений Элен и денежных знаков, хранящихся в тайниках, уже давно не было. Дюмель не знал, что должен и обязан сохранить для семьи Бруно и терялся, стоя посреди пустой и разгромленной квартиры, и брал то, что подсказывало сердце, а именно те вещи и предметы, что хранят и заключают в себе память родных или напоминают о них, о лучших днях, что были когда-то в Париже, о той жизни, когда хотелось фантазировать, путешествовать, влюбляться, свято верить, что будущие дни несут только лучшее. В один день на квартирной двери появился новый замок и знак фашистского орла. Все поняли, что лучше в квартиру зазря не лезть, иначе будь уверен: тебя поймают мало того за проникновение в помещение, названное собственностью Германии, так и еще за связь с еврейским сообществом, поскольку ты пытался проникнуть в жилище француженки, помогавшей евреям — мало ли, ты хотел завершить ее дела.