Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена

Тело начинало слабеть. Но разум и сила духа еще были крепки. Вера не сломлена.

Каждая проведенная в церкви минута укрепляла духовность, возвеличивала правоту, попирала чернь. Сердце в груди учащенно билось при словах о вере и надежде — и настоятель, и паства крепче сцепляли ладони в молитве, истово произносили каждое слово, восхваляя Господа, доказывая ему свою веру в Него. Души сливались в единое и на невидимых крыльях возносились к фрескам под церковными сводами. Душа просила о прощении и помощи. Душа молилась за почивших.

Но тело ныло от разлуки с единственной любовью, от разлуки с ласками. Губы иссушались без поцелуев, грудь жаждала жарких прикосновений.

Образ Лексена всегда преследовал Констана. Не проходило ни дня с того вечера, как они виделись в последний раз на мансарде, чтобы он забыл своего Бруно. Лишь во время служб Дюмель отдавался Христу, оставляя Лексена рядом, за спиной, чтобы в нужный момент обернуться к нему, протянуть руку, вновь позвать за собой и показать небу, насколько сильна их привязанность, их любовь, их верность друг другу.

Мысленно Констан пробегал, словно по нотам, кончиками своих пальцев по юному телу Лексена, желающего чувственного воссоединения — когда кровь кипела, сердце рвалось из груди, а мир вокруг кружился в бешеной карусели, всё никак не подстраиваясь под вихри захлестнувших друг друга эмоций от желанной близости. Он закрывал глаза и видел его лицо, раскрасневшееся, восторженное, с горящими глазами; его грудь часто вздымается, на ней блестят капельки пота; руки и ноги раскинуты, призывая овладеть всем доступным. И Констан сливается с ним, и оба их тела познают истинное. Они сгорают в объятьях друг друга. Еле дышат и жадно снимают с горячих, ненасытных, нетерпеливых губ такие разные, ни на что не похожие вкусы одной любви.

Дюмель стонет. Сейчас не до телесной слабости. Естественное и нужное доказательство любви — это память, воспоминания о дорогом человеке, хранящиеся в сердце. Но муки и страдания, пронизывающие плоть, порой равносильны терзаниям души.

Констан скручивается на кровати, уткнувшись в подушку, борясь с желаниями. Руки нервно перебирают ткань покрывала. В висках пульсирует, тело охвачено напряжением, расслабиться не получается. Перед лицо стоит образ юного Лексена.

Дюмель закрывает глаза и глубоко вздыхает: острота чувств, не дававшая ему покоя, наконец постепенно спадает, но еще не собирается отпускать его тело. Нет, сейчас он не будет падать настолько. Он в Его доме. Он этого уже не простит никогда.

Как порой невыносимо тяжко. Но эти страдания не идут ни в какое сравнение с теми, какие выпадают на долю Лексена… Бедный, несчастный мальчик, о, мой Бруно, мой юный Пьер! Ну почему… Почему ты ушел… Я буду задавать этот вопрос каждый день, зная, что не получу ответа, потому что не спрошу его у тебя, даже когда ты вернешься…

Как ты переживаешь нашу разлуку? Насколько сильно твое тело? Я знаю, ты не допустишь, чтобы другие солдаты узнали твой — наш — секрет.

Ты слишком рано стал воином. Ты рано научился защищать. Тебя научили стоять насмерть. Тебя научили отдавать жизнь.

Но ты ее не отдашь. Твоя жизнь не принадлежит французским военачальникам. Твое сердце не встанет под прицел фашистского автомата. Ты — под покровом Христа. Тебя бережет небо. Потому что я молюсь. Потому что я хочу, чтобы ты жил. Ради матери. Ради меня. Ради будущего мира на Земле.

Констан распахнул глаза. И увидел перед собой Прошлое. Аскетичная комнатка превратилась в прохладную мансарду, разжигаемую страстью влюбленных сердец. Дверь распахнулась. И в комнату вошел он, Бруно.

Даже влетел. Нетерпеливый, окрыленный, пышущий. Он так ждал нового телесного воссоединения с ним, Дюмелем. Первая страстная ночь преподнесла Лексену много новых уроков и познаний. И юноша, как усердный, прилежный ученик, торопился на очередной урок, на повторение пройденного материала и изучение нового. Он, Констан, уже ждал его, как и в первый раз. Но если тот, первый, вечер окутывал тьмой, рассеченной звездными искрами и лунным светом, то сейчас комнатка через небольшое окно и полупрозрачные тюлевые занавески окрашивалась теплым золотистым закатом и вечерними сумерками осени. На полу плясали тени и силуэты улицы, а между ними танцевали образы Дюмеля и Бруно.

Лексен нетерпеливо бросился к нему, Констану, наспех запирая двери и даже не скидывая пиджак. Он страстно приник к его губам, снимая короткие, быстрые поцелуи, и, обвивая талию, прижимался всем телом, отдавая свои горячность и жар.

— Лексен. Пьер. Ну что ты… — прошептал Констан, растворяясь в юношеской нежности, обвивая шею и голову Лексена, скидывая на пол его кепку.

— Я хочу тебя. Прямо сейчас. Немедленно. Я так ждал… — выдохнул Бруно и стремительно опустил руки вниз, не давая Дюмелю забыться без его поцелуев. Горячие ладони легли на брюки, любовно поглаживали бедро, скользили вверх по ягодице.

В порыве стремительно разжигающегося пламени между ними Констан не успел сообразить, как оказался прижатым к стене, а рука Бруно уже скользила под его расстегнутыми брюками. Дюмель улыбнулся: его Бруно так скоро научился и узнал, что ему нравится. Что же будет дальше? Что произойдет сейчас? Лексен так желал постичь многие тайны прошедшими ночами. Пересилит ли он сегодня свои опасения? Не забоится встретится с ними лицом к лицу и усвоить, что, преодолев волнующий рубеж, наступит длительное блаженство?

Да. Мальчик оказался смел. Он, трясясь от возбуждения, осел на ватных ногах на пол и спустил с Констана холодными от волнения руками брюки. Я открыт навстречу тебе, подумал Дюмель, вздыхая и готовясь к некоему таинству, что скрепит обоих. «Ты сможешь, Пьер, не робей; ты был так близок к этому днями ранее, но сокрушался, что мне не понравилось, что ты не был хорош. Но ты для меня всегда лучший, в любой миг, любую секунду, любой час».

Секунда, другая. Горячее дыхание Лексена. Внизу живота пробежали мурашки. Его теплые и мягкие губы. Осторожный, робкий поцелуй. Вновь волнительное дыхание. Вновь его губы, теперь ближе, проникновеннее. Смелое любовное покусывание. Теплый, влажный язык. Ну же, Пьер… И вот он полностью окутан его горячими лобзаниями.

Констан вздрогнул и, на секунду будто пронизанный разрядом тока, сжал плечи Бруно. Тот шумно выдохнул, крепче обхватив Дюмеля за талию и прижимаясь к нему, впитывал, поглощал, вдыхал, ласкал. Обоим не хватало воздуха: они задыхались от переполнявших, бивших через край чувств.

Пульс соскочил. Сердце сбилось с ритма. Тело обмякло, растворяясь в нежности. Оба перевели дыхание, глядя друг на друга. Бруно поднялся.

— Ты знаешь, зачем пришел? — спросил Констан.

— Да. Чтобы быть с тобой, — прошептал Бруно, ища губы возлюбленного.

— Чтобы я что-то дал тебе? Чтобы ты что-то забрал у меня? — Дюмель стянул с его плеч пиджак и не глядя отбросил на сидение стула в сторону.

— Чтобы ты помог мне решиться. С тобой мне не так страшно, — признался Лексен, заглядывая Констану в глаза.

— Скажи вслух, в чем ты нуждаешься и чего желаешь. Мы должны говорить всё, чтобы понимать друг друга, — шептал Дюмель.

Бруно секунду помялся, а затем, поднеся губы к самому уху Констана, прошептал ему свою тайну.

— Мне самому страшно. Ты догадываешься, почему. Я еще не готов. Но мне хотелось бы доставить удовольствие другому, — добавил он громче, расстегивая рубашку.

— Понимаю тебя. Не представляешь, как… — шептал Констан.

Разгоряченные грудь и живот юноши вздымались от волнения. Дюмель взял его за руки, не отрывая глаз от лица, потянул за собой и увлек на кровать. Старые пружины под ними просели и скрипнули. Лексен был напряжен и возбужден, жадно изучал Дюмеля, нервно водя желваками и шумно дыша через нос. Он склонился над Констаном, покрывая частыми поцелуями его шею, постепенно освобождая его от одежды. Дюмель подставлялся его страстным губам.

Лексен волновался за последствия, поэтому не спешил начать, не мог перейти к сокровенному, думал Констан. И был прав. Мальчик не хотел получать боль, но еще больше не хотел нанести ее. Подсознательно он ставил себя на место другого, и ему становилось дурно. Однажды встретившись с насилием, не скоро и тяжело отойдешь от трагичных воспоминаний о нем, как быстро ни старайся забыть. Случай с Лексеном этому подтверждение. Дюмель отдал бы всё на свете, чтобы вновь разбудить в Бруно каждодневную радость, осчастливить его на всю жизнь, избавить от тягостных мыслей.