Человек должен жить - Владимир Лучосин

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вместе со скальпелем я оставил в операционной все. Страх пригнул мне голову, толкал в спину.

Я пересек коридор и очутился в вестибюле.

Из приемного покоя по черным клеткам на меня стремительно двинулись три фигуры. Я едва не закричал. Потом я разглядел, что это женщины. Одна была невропатолог, вторая — акушер-гинеколог, третью я не знал.

— Все благополучно, доктор? — спросила третья, одетая в хорошее пальто бежевого цвета.

Я смотрел на нее с недоумением.

— Жена Бориса Наумовича, — пояснила невропатолог.

— Все идет превосходно, — ответил я и заставил себя улыбнуться.

— Операция уже кончилась? — спросила акушер-гинеколог.

— Не совсем, — сказал я и посмотрел на замок, висевший на раздевалке. Мне хотелось поскорее уйти. Тетя Дуся открыла бы в одно мгновение, но по ночам она не работала.

В дверях приемного покоя я увидел санитарку.

— Откройте! — попросил я.

— Вы куда собрались? — спросила она, будто имела право так спрашивать.

— Откройте, пожалуйста, — сказал я более ласково. — У меня срочное дело.

— Ну, откройте, если доктор просит, — сказала жена Золотова. — Разве можно в этом отказывать?

Санитарка открыла. В раздевалке я сорвал с головы белую шапочку. Набросил на плечи плащ. Сунул голову в шляпу.

Группа моих больных вышла в вестибюль и с немым любопытством смотрела, как я одеваюсь.

Я поблагодарил санитарку кивком головы, чувствуя, что на меня смотрит много глаз. Неприятно, когда на тебя смотрят в такие минуты. Я старался двигаться неторопливо. А выйдя за дверь вестибюля, побежал. Едва не растянулся на скользких ступенях больницы. Ветер чуть не сорвал с головы шляпу, и я прихлопнул ее сверху, чтобы она села поглубже.

Лил дождь. Я не знал, куда иду. На пустынной улице ни души. Окна в домах темные. На черных, вымокших от дождя столбах тусклые фонари.

Я шел напрямик, не замечая и не обходя луж. Я спешил. Казалось, за мной гонятся. «Почему ты сбежал, Гринин?» — чудился мне вопрос в свисте ветра. Халат, который я забыл снять, путался в ногах, мешал идти. Черт бы его побрал!

Осмотревшись, я заметил, что нахожусь в парке. Оглянулся: в глаза ударил ослепительно белый свет. Это были окна операционной. Яркий свет раздражал нервы. Я отвернулся и пошел дальше. Я не хотел, я не мог видеть больницу… Когда снова оглянулся, сзади была такая же тьма, как и впереди.

Не помню, как очутился я на скамье. Долго сидел, съежившись, с закрытыми глазами. Воображение рисовало обидные картины. Плащ промок, и дождевые капли стали пробираться к озябшему телу. Я не выдержал и побрел по парку. Может быть, найдется какое-нибудь укрытие?

Убежище от дождя я нашел под навесом летнего ресторана. И здесь холодно, но все-таки сверху не льет. Стульев почему-то не было, и я сел на стол.

Протяжный стон долетел до моего слуха. Кто-то просит о помощи! Я вздрогнул, вскочил, прислушался. Стон не повторился. Слава богу. Я сам нуждался в помощи больше других.

Все-таки иначе было нельзя. Если бы Золотов вдруг не выдержал, вместе с ним погибло бы и мое будущее. А я не имел права так необдуманно рисковать.

Интуиция часто выручала меня. Не подвела она и сегодня. Стоя у операционного стола, я внезапно почувствовал, что вся моя жизнь повисла на волоске. «Уйди! Уйди отсюда! — приказывал внутренний голос. — Разве не видишь, что минуты его сочтены?»

Что теперь думают обо мне они? Что Гринин бездарь? Что Гринин потерял мужество? Ложь! У меня хватило мужества уйти.

А какой ожидал бы меня триумф, если бы операцию я довел до конца и если бы кончилась она успешно!

Чуднов верил в меня. И Коршунов. И даже Золотов, кажется, начал верить. Он спросил, пришел ли я к нему. А я…

В институте все было проще. Там ты отвечаешь лишь за себя. А здесь — еще и за жизнь чужого человека. Самое тяжелое в нашей профессии, наверно, в этом. Я, кажется, еще не дорос до этого.

Пальцы совсем застыли. Я еле вытащил из портсигара очередную папироску. Когда куришь, как будто немного теплее.

Сторож парка, проходя мимо, спросил:

— Еще сидишь? Может, ко мне в дом пойдешь? Обогреешься?

Что за чушь он несет? Из ума, видно, выжил старик.

Пойти в общежитие? В больницу? Нет. Что я им отвечу?

Уже светлая полоса зари осторожно отделила темное небо от темной земли. С озера подул холодный ветер, а я по-прежнему сидел под навесом летнего ресторана и думал, думал. Скоро люди встанут. Сядут завтракать. Пойдут на работу. А я? Что же буду делать я?

Я поежился. Хотелось курить. Но папирос не осталось.

Легкие облака, наливаясь розовым светом, проплывали над головой и исчезали. Может быть, через час они проплывут над Москвой. Над институтом.

К черту нерешительность! Я встал, отряхнулся и уверенной походкой зашагал по аллее парка.

Лишь на мгновение я задержался перед распахнутыми воротами больницы. Нет! Лучше сразу в общежитие. Может быть, они еще не пришли.

К счастью, школа была пуста.

Я быстро разделся и, обвязав мокрым полотенцем голову, лег в постель.

Юра, шатаясь, вышел. Что с ним? Обморок? Кто ему окажет помощь? Хотя… разве он сам не знает, что делать? Да и палатная сестра поможет. Мне так хотелось побежать следом за ним и сказать: «О Золотове, Юра, не волнуйся, здесь-то все в порядке. Твой скальпель, как эстафету, подхватил Николай».

Николай работал спокойно. Но ему трудно было начать. Он был расстроен больше моего, часто оглядывался на дверь, будто надеялся, что вот-вот войдет Юра и скажет… Не знаю, что хотел услышать от него Николай… Один раз он взялся совсем не за тот инструмент, и я понял, что и ему тоже мешали мысли о Гринине. Но постепенно они уходили от него, и руки двигались увереннее.

Я и Чуднов ассистировали. Пальцы у Михаила Илларионовича очень полные, неповоротливые. Они прекрасно выстукивали спины терапевтических больных, но здесь… здесь они не успевали. И капельки пота выступили на носу и полоске щек, не прикрытых маской. Глаза его смотрели, как красиво работал Николай. Но вот со скупою мужской лаской, которую я не раз испытывал на себе, Михаил Илларионович взглянул в лицо моего товарища, и я понял, что ему было очень-очень приятно ассистировать студенту.

Операция шла к концу. Николай ввел Золотову пенициллин со стрептомицином и отошел к белой кафельной стене, тяжело опустился на стул. Он сидел неподвижно, он устал. Устал, как, может быть, никогда не уставал в жизни. Продольные морщинки на его лбу вдруг зашевелились: Николай опять думал о Гринине.

Минуту спустя он осторожно подвигал головой, и я догадался, что ему нужен пирамидон. Я бы мигом сбегал за пирамидоном, но руки были стерильные, да и операция еще не кончилась.

Кожу Николай предоставил зашивать мне, а Михаил Илларионович помогал пинцетами. Золотов обычно отдавал шить кожу Николаю, когда он ему ассистировал. Если бы Золотов знал, что теперь его зашивает студент, да еще проходящий практику в чужом отделении! Я невольно улыбнулся. Теперь-то можно было улыбаться.

Николай подошел к операционному столу, посмотрел, как прилежно Михаил Илларионович сдвигает пинцетами кожу, взглянул на Екатерину Ивановну, которая все еще считала пульс, хотя опасность как будто давно миновала. Улыбка невольно осветила лицо Николая.

Вокруг операционного стола стояли сестры, врачи, няни. Их лица казались торжественными, как и весь вид операционной. Мощная бестеневая лампа в центре, белые кафельные стены, человек на столе и люди в белых халатах вокруг стола. Люди, знающие свое дело… Я был счастлив, что стоял среди них. Рядом с Чудновым. Рядом с Николаем.

Я сделал на животе Золотова наклейку и сказал Николаю:

— Все.

Николай взглянул на меня. В его взгляде я увидел вопрос. Нет-нет, Николай! Не думай! Я нисколечко не обижаюсь, потому что, как и Юрка, я, наверно, тоже не смог бы.

…В самом деле Игорь, кажется, не обиделся, что был только ассистентом. Но сложись обстановка чуть иначе, именно ему пришлось бы докончить операцию, начатую Грининым.

Не удалось Игорю совершить то, что он называл подвигом. Но ведь практика наша еще не кончается. Впереди много дней и ночей.

И вообще — что такое подвиг? Уж, конечно, не операция. Для хирурга это такой же обыденный труд, как для шахтера добыча угля, как для летчика полет. Или, может быть, все они совершают беспрерывный подвиг?

— А теперь Бориса Наумовича можно отвезти в палату, — сказал я, обмывая в тазу руки.

Подкатили каталку, сестры бережно переложили на нее Золотова.

Чуднов подошел к нам. Он крепко пожал мне руку, потом Игорю.

— Вы теперь в общежитие?

— Что вы, Михаил Илларионович! Разрешите нам подежурить у постели Бориса Наумовича, — попросил я.

— Пожалуйста. Конечно! — Он хотел было сказать еще что-то, но не сказал ничего и пошел к выходу.