Человек должен жить - Владимир Лучосин

Гринин спешил что-то закончить. Он повернулся с неожиданной готовностью.

— Меня торопил, а сам, интересный юноша?

Он принял шутку:

— Видишь ли, бывший военный, тут не так просто… — Краски сошли с его лица, посерьезневшего и растерянного, хотя Юра старался, чтобы растерянность была не видна.

Юноша лет двадцати трех сидел на кушетке с вытянутой рукой. На кисти лежали пропитавшиеся кровью салфетки. Пинцет в руке Гринина дрожал. Напорол парень.

— Можно посмотреть? — спросил я.

— Собственно, смотреть тут нечего, — сказал Гринин. — Но если уж так хочешь — пожалуйста! — Он несмело ухватил пинцетом салфетку, но поднять не успел: вошел Коршунов.

— Как тут они без меня? — спросил Коршунов у Вадима Павловича.

— И спрашивать нечего! Сплошная эрудиция! Гиппократы! Ну, я пошел. — Вадим Павлович моментально снял халат, надел пиджак и удалился.

— Василий Петрович, — неестественно громко сказал Гринин, — я хотел с вами посоветоваться.

Коршунов склонился над пораненной рукой.

— Что произошло? — спросил он у больного.

— Пилой шарахнуло.

— Подвигайте пальцами.

Больной сделал усилие, весь напрягся, а пальцы не двигались.

— Понимаете почему? — спросил у нас Коршунов.

— Конечно! — воскликнул Гринин и отвернулся от меня.

— Откуда прибыли? — спросил Коршунов. — Кто оперировал?

— Ларионов Александр Спиридоныч, — ответил больной.

— Где направление?

— Я без направления. Уговорил регистраторшу записать. Пальцы-то мертвые. Хоть бы левая, а то ведь правая рука, товарищи.

— Одну минутку, больной. — Коршунов отвел нас к стеклянному шкафчику с инструментами и сказал: — Ларионов не сшил сухожилия. Понимаете? Пила разорвала сухожилия, а этот сапожник зашил только кожу… Юрий Семенович, что вы успели сделать?

— Разрезал швы на коже и хотел сшивать сухожилия, — ответил Гринин.

— Приступайте!

Пока Гринин работал, Коршунов ни на секунду не отошел от него. Минут через двадцать я подошел к ним.

Окровавленная, но не очень ладонь. Аккуратно сшитые лоскутки кожи.

Чисто сработано, Юрка, ничего не скажешь!

— Прекрасно, Юрий Семенович! — сказал Коршунов, глядя, как больной пошевелил пальцами. — Прекрасно. Рука будет жить.

Мы продолжали прием. Дело шло к концу. Но в половине шестого в коридоре послышался топот ног, шум.

— Узнайте, пожалуйста, что там такое, — попросил Коршунов Зину.

Она вышла и минуты через две возвратилась в кабинет.

— С фабрики человек двадцать. А запись окончена. Они шумят. «К самому, — говорят, — Чуднову пойдем, если не примете». Давайте примем. Им только на осмотр. Это ведь быстро.

— Скажите регистратуре, чтобы записали. И предупредите, чтобы в коридоре была полная тишина.

Зина навела порядок, и мы начали принимать работниц фабрики. Это было какое-то наваждение, не иначе. Одна жаловалась, что у нее болит горло, другая — что болит живот, третья — что в груди нащупала яблоко, четвертая — что в ухе стреляет, и все пришли с готовым диагнозом — рак.

Я осматривал каждую женщину очень внимательно и не находил никакого рака. Женщины не верили и обращались к Коршунову. Он смотрел. И тоже не находил никаких болезней.

Мы сидели до восьми вечера, приняли не двадцать, а дополнительно пятьдесят человек. И лишь у предпоследнего нашего пациента, бухгалтера фабрики, Гринин обнаружил в животе уплотнение величиной с кулак. Коршунов тоже его осмотрел и посоветовал бухгалтеру сходить в рентгеновский кабинет и в лабораторию для исследования желудочного сока. Предполагался рак желудка.

— Вначале в лабораторию сходите, — сказал ему Василий Петрович и обратился к нам: — Из-за чего этот переполох? Ничего подобного прежде не бывало!

Выручила молодая работница со смешливо вздернутым носиком. На вид ей было не больше семнадцати. Она уже разделась до пояса и стояла, поправляя прическу и посмеиваясь. Еще издали я заметил у нее на губе небольшую темную корочку.

— Что это у тебя на губе? Тоже небось рак? — спросил я.

— Нет! Муж крепко поцеловал.

— Похоже, — согласился я. — А не скажешь ли, почему это вы полетели все в поликлинику?

— Врач попутал. Пришел из больницы с лекцией. Незнакомый, чудной. Напугал до смерти. Всю ночь многие не спали. После смены побежали сюда.

— Незнакомый врач? — спросил Коршунов. — Странно!

— Маленький такой, низенький, широкий в плечах. Волосы как перекисью водорода вымыты, нос горбатый. От каждого вопроса краснеет — умора!

— Так это же Пшенкин! — воскликнул пренебрежительно Гринин.

— Кто? — переспросил Василий Петрович.

— Наш Игорь, — сказал я. — Игорь Александрович Каша.

— Вот-вот! Сестра перед лекцией вроде бы Гречкой его назвала, — сказала работница. — Сколько к вам завтра народу прибежит! Пропасть! Спасибо, что ничего не нашли. До свидания, доктора!

Она вышла, и Коршунов рассмеялся от души.

— Вот вам и сила слова… Придется нам туда выйти, в здравпункт, там и осмотрим людей. С Чудновым согласую… — Он стал вдруг серьезным. — А у этого старичка бухгалтера, думаю, рак. Все-таки рак. И, значит, лекция вашего товарища, несмотря на некоторые недочеты, принесла пользу. Вы тоже готовьтесь к лекциям, друзья! Обскакал нас, хирургов, Чуднов!

Рабочий день окончился. Мы зашли за Игорем в терапевтический кабинет.

— Игорек, ты переполошил всю фабрику своей лекцией, — сказал я.

— Заставь медведя богу молиться… — процедил Гринин.

— У нас на приеме было пятьдесят твоих слушателей! — сказал я.

— Пригнал к нам стадо баранов! — сказал Гринин.

— Ничего не понимаю! — Каша смущенно оглядывал нас, залившись румянцем. Он начал снимать халат, когда мы вошли, не успел его снять и стоял, опустив руки, с халатом, повисшим на бедрах, как юбка.

— Ну и вид у тебя, Пшенкин! — Юрий вытащил блестящий портсигар. — Представляю, каков ты был на сцене. Вперед не трепись, не зная дела. Лектор должен учитывать психологию масс. Масса подобна стаду.

— Какое стадо? Какая сцена? Николай, о чем он говорит?

— Пойдем, Игорек, я тебе все объясню, — сказал я, стаскивая с его рук обвисший халат. — Самое главное — ты помог человеку. Он слушал твою лекцию и пришел к нам. Теперь его будут лечить. А все остальное, что наговорил Юрка, бред. Юрка — бредовый парень.

— Как ты сказал? — Гринин подскочил ко мне, и его бледные пальцы сжались в смешные кулачки.

— Хочу посмотреть на твоих дружков.

— Могу устроить! Только вернемся в Москву!.. Постой-постой, а зачем?

— Интересуюсь… друзьями друга.

— «Друг»! Я чихал на тебя! Понял?

Ну вот, диагноз определился. Остается вылечить. Если б это было так же легко, как в книгах.

Диагноз поставлен, а кто подскажет рецепты? Что привело Юрку к такой болезни? Ничего не знаю. Игорь не прибавил ни штриха. А вылечить, в сущности, можно каждого. Главное, докопаться до истоков. Главное, не быть нейтральным. Чтоб человек и хотел порой закрыть глаза, а у него не получалось бы. Ничего не знаю об истории болезни. А сентябрь так далек.

У бухгалтера фабрики действительно оказался рак желудка. Василий Петрович сказал об этом жене больного, а самому бухгалтеру, улыбаясь и шутя, сообщил, что у него лишь безобидная язвочка, которую вообще-то лучше бы удалить. Болит, не болит, а удалить полезно. Бухгалтер не возражал.

Юра потерял покой. Он умолял Коршунова разрешить ему сделать операцию. Он ходил за ним по пятам. Василий Петрович спросил, делал ли он раньше такие крупные операции. Гринин сказал, что не делал. И добавил: «Но ведь надо же когда-то начинать!»

Василий Петрович сказал:

— Операция весьма сложная, Юрий Семенович. Сможете ли? Ну? Положа руку на сердце? Сможете?

— Кажется, вы правы, Василий Петрович. — Гринин стоял перед ним несколько смущенный. Но всем своим видом он как бы говорил: «Все равно я свое возьму». Право, он выглядел молодцом в этот момент.

Десять минут спустя, проходя по коридору, я видел сквозь стеклянную дверь, как Юра, картинно отставив ногу, стоял возле тети Дуси, курил папиросу и рисовал в воздухе какие-то фигуры. И говорил, говорил, говорил… Об операциях. Гардеробщица слушала и тоже говорила. И, ясное дело, восхищалась.

Опять мне стало жалко этого парня. Способный, а растрачивается по пустякам. Человек, конечно, должен иметь пробивную силу. Должен уметь прокладывать дорогу своей мечте. Все дело в том, куда ты идешь.

Я лежал на своей кровати, крайней у двери, и смотрел на Кашу и Гринина, игравших в шахматы. В чемодане у Игоря нашелся ключ, который подошел к учительской. Там он раздобыл шахматы, и по вечерам ребята азартно сражались. Гринину не везло. Он начинал партии блестяще, но где-нибудь в середине давал маху, а Каша тотчас засекал его промах, добивался перелома, затем и победы. Страдальческими глазами смотрел Гринин на Кашу, когда тот объявлял ему мат. А Каша, выиграв, визжал от радости, и тем громче, чем меньше это нравилось Гринину.