Новый Мир ( № 10 2013) - Новый Мир Новый Мир

Итак, разумеется, мы спорили о вкусах. Мы спорили так, словно впервые даем имена каким-то необитаемым территориям и от исхода нашего спора будет зависеть именование этого места в веках… Вместе с тем — не знаю, как Алеша, ибо он все же младше меня почти на полтора года, но я-то, видимо, уже понимал, что «Россия» и «Европа» не категорически исключают друг друга, то есть речь идет не о сильной дизъюнкции («либо»), а о слабой («или»), включающей в себя пересечение этих множеств. Я понимал (точнее — чувствовал) также, что ни одно из этих множеств не может образовать старшей категории по отношению к другому, поскольку не содержит его полностью, — таким образом, можно говорить о «европейской части России» или о «российской части Европы», и по денотату это одно и то же (и в этом денотате мы, по-видимому, и живем), но по концепту — а следовательно, и «на вкус» — это весьма различные вещи, и о концепте-то мы, собственно, и спорим: Алеша желает, чтобы место нашего жительства называлось «европейской частью России», а я — чтобы «российской частью Европы».

Однако я что-то не помню, чтобы наши с Алешей концепты включали в тот момент какие-либо культурные предпочтения… Нет, решительно не включали: у нас не было никаких мнений (ни даже смутных ощущений) относительно различия культур русской и европейской и их фактического или желательного доминирования.

По поводу наших споров бабушка обычно произносила ряд поговорок, вроде « стрижено — нет, брито ». Однако единственной поговоркой, снискавшей у нас популярность, была — « нет, гнед — нет, карий ». Она привлекла нас не только звучной рифмой, но и своей таинственностью (или абсурдностью) в части содержания. Хотя бабушка и объяснила, что речь идет о двух крестьянах, спорящих о масти коня, — один говорит: «конь гнед», другой: «нет, карий», — но от этого объяснения загадочность почему-то не пропала. Возможно, она крылась для нас в слишком резком (скоморошеском) выпадении слова «карий» из только что заявленной рифмы. И очень скоро эта поговорка стала служить нам зачином для бесконечных рифменных состязаний, причем первая рифма так и оставалась единственной, а дальнейшая цепочка порождалась именно словом «карий». Допустим, Алеша в каком-нибудь нашем споре в ответ на какой-нибудь мой тезис заявлял:

— Нет!

Я (не имея аргументов по существу) говорил:

— Гнед!

Алеша:

— Карий!

Я:

— Планетарий!

Алеша:

— Сценарий!

Я:

— Гербарий! — и т. д. (кто первый не сможет придумать слово, тот и проиграл).

…А что «и т. д.»? — После этого вступления, быстро ставшего каноническим, шли уже в произвольном порядке пять-шесть слов, но, в общем-то, особо много слов мы не знали. Мы спрашивали у взрослых. Папа сказал, что существует барий — химический элемент. К нему сразу появилась рифма «колумбарий» [6] … Дедушка предложил Ария — ересиарха и Дария — персидского царя [7] … Было несколько сомнительных — например, ароукарий (а не ароукарИЯ — то есть женского рода, — кажется, растение, но не поручусь) или кроме дендрария еще и филодендрарий (что это такое? — может быть, оранжерея для выращивания филодендронов ?)… Или еще какой-то цинрарий (или цинЕрарий ) — я до сих пор не знаю, что это (если предположить здесь женский род — цинерария, — то опять-таки похоже на растение)…

Сейчас эта цепочка мне представляется совсем коротенькой. Я точно помню, что в ней отсутствовали розарий, дельфинарий, инструментарий, комментарий, солярий, бестиарий, аграрий, карбонарий, пролетарий… Нет, пролетарий , определенно, появился в какой-то момент — он тогда часто начал вставать после планетария …

Кроме того, сейчас я специально просмотрел православные святцы — на предмет подходящих имен. Их оказалось всего шесть: Иларий, Макарий, Мардарий, Назарий, Нектарий и Панхарий. Из этих имен у нас было только одно — Макарий. Плюс одно мы употребляли неправильно: Захарий  (а надо — Захария , потому что это имя еврейское, а не греческое).

И напоследок я впечатаю сюда совсем уже экстравагантное слово — бревиарий . Это такой католический молитвенник. Я узнал это слово в конце 70-х годов, когда мой знакомый Володя Никифоров, ставший нелегальным ксендзом, попросил меня перевести на русский язык утренние и вечерние молитвы. (Я переводил с английского, но для неясных случаев он дал мне и латинский текст.) Володя Никифоров был духовным сыном Александра Меня, но, как это часто бывает, двинулся радикальней своего наставника: перешел в католичество, тайно рукоположился в Польше, стал совершать домашние мессы и увел от о. Александра часть общины. Вот оно где спор славянофильства с западничеством развертывается уже в своем полном цветении.

ДЕТСКИЙ КАРНАВАЛ

Я уже упоминал о том, что существенная часть моего детства (с трех до восьми лет) прошла в коммунальной квартире.

«Трубниковский переулок, дом 26, квартира 24»… телефон: К-4-54-00… — все это я помню гораздо отчетливей, чем многие последующие адреса и телефоны.

Квартира была из семи комнат разных размеров. От одного до семи жильцов в каждой. Именно нас было семеро, и мы занимали самую большую комнату — сорокаметровый зал. Мы его разгородили шкафами — книжными и платяными — на три части: возле двери небольшая «прихожая»; дальше — главное пространство, где помещались родители и трое детей и стоял посередине обеденный стол; отсюда узкий проход вел в закуток без окон, где спали дедушка с бабушкой; там же висели и почти все иконы, с лампадками, — невидимые для заходивших к нам соседей. Только большая мрачная гравюра в дубовой раме выглядывала из-за книжного шкафа: Христос со связанными впереди руками — наверное, перед судом Синедриона или перед Пилатом. Гравюра производила на меня гнетущее впечатление, и я избегал на нее смотреть.

За пределами комнаты был длинный полутемный коридор, заканчивавшийся уборной, ванной и кухней. По-видимому, среди жильцов была установлена очередность уборки этих «общих мест». В ритуальной болтовне, которая шла непрерывно между мной и братом, систематически фигурировало стихотворение — великолепный образчик found poetry, услышанный, очевидно, в коридоре:

— Марья Васильевна! Ваша уборка!

— Какое я имею дело до этого!

Первая строка — жесткий регулярный дактиль — произносилась четко, с весомыми ударениями на каждой стопе. Вторая, напротив, представляла собой что-то вроде взрыва куриного квохтанья: сильное ударение на  « какое » — и дальше стремительный почти безударный речитатив…

Иногда кто-нибудь из нас добавлял к этому стихотворению еще и абсурдный комментарий: « Конечно, какое ей дело до того, что у нее собственная „уборка”» — (то есть своя, личная уборная — каламбур, необыкновенно нас веселивший)…

В 50-е годы слово «туалет» еще не было широко распространено.  В основном говорили «уборная».

Марьи Васильевны фамилии не помню... Пожилая, полная женщина, одинокая. Кажется, в очках. Ее дверь была напротив нашей [8] … Реплика же, обращенная к ней, принадлежит, по всей вероятности, Елизавете Алексеевне Тольской . Дверь — слева от нас, в торце коридора. Там в одной комнате обитало четыре человека с тремя разными фамилиями: дочь Е. А. — Ирина Куприянова , муж Ирины — Володя Матиас , и у них девочка, тоже, наверное, Матиас. Ирина с Володей были геологами и ездили в экспедиции… У Елизаветы Алексеевны имелась, впрочем, еще одна комната, своя — но очень маленькая и выходившая дверью прямо в кухню. До революции в таких комнатах помещали прислугу… Елизавета Алексеевна — высокая, стройная, сухая старуха — вполне могла быть дворянских кровей. Во всяком случае, три фамилии говорят о многом: так и видится какой-то скрытый за ними исторический драматизм (стереотип сознания сразу предлагает нам Куприянова, покойного мужа Е. А., в виде партийного работника… может быть, репрессированного…).

Что касается уборной, то это был узкий пенал, едва освещенный далекой пыльной лампочкой (потолок в квартире был четыре метра). В уборную нас, детей, не пускали по соображениям гигиены, и мы очень долго, — пожалуй, до самой школы, — пользовались горшками. Мы с Алешей на горшки садились не в главной части комнаты, а в «прихожей». Обычно нас сажали перед сном. Мы сидели, как правило, вовсе не заботясь о том, чтобы произвести какой-либо эффект. Когда терпение родителей иссякало, папа поднимал нас, заглядывал в горшки и сообщал маме: « Коля сделал как кот наплакал, а Алеша вообще ноль ». После этого нас клали в кровати…  В том случае, если на горшок садился кто-то один, ему очень быстро становилось скучно, и он начинал ползать вместе с горшком. Вползая из передней в комнату, он произносил обязательное двустишие: