Памятник Дюку(Повести) - Воинов Александр Исаевич

Когда наступил час обеда, Лена присела на стопку мешков, зябко кутаясь в старенькую ватную куртку. Стоял сумрачный, непроглядно-серый день, вконец испорченный ссорой с Надей.

Миша сел неподалеку от Лены. Вытащил из кармана бумажный сверток, и, разметав рукавом на площадке весов просыпанные зерна, разломил пополам кусок хлеба и придвинул свое богатство поближе к Лене.

— Ну, заправляйся!..

— Не хочу! — ответила Лена, ей действительно не хотелось есть.

— Пожалеешь! — усмехнулся Миша и вонзил зубы в хлеб с таким аппетитом, что Лена невольно улыбнулась.

— Аппетит у тебя, как у молодого волка. А в чем душа держится, непонятно! — сказала она.

— О, ты меня еще не знаешь! — сказал он, набив полный рот. — Хочешь, двухпудовую гирю на баржу заброшу?!

Лена засмеялась:

— Не надо! Еще воздушную тревогу устроишь! Капитан подумает, что его бомбят!

Вдалеке мимо разрушенного маяка медленно, как тени, проползали в открытое море два корабля. Один двухтрубный, глубоко осевший в воду, с пулеметами, торчавшими из его стальных башен; а за ним — маленький, с низкой трубой, из которой стлался дымок.

— Кит и китенок! — сказала Лена.

— А как по-твоему, к какому классу этот двухтрубный относится? — спросил Миша тоном экзаменатора.

Лена, конечно, знала, что это всего лишь транспорт, хоть и вооруженный пулеметами, но решила свои знания не показывать.

— Крейсер! — ответила она.

— Ого! — иронически воскликнул он. — Ну, а китенок? Что за боевая единица?

— Минный катер!

Он бросил на нее уничтожающий взгляд.

— Эх, ты! И терминологии-то морской не нюхала. Крейсеры тебе мерещатся, а военный транспорт не узнала! А китенок твой — обыкновенный портовый буксир!

Лена про себя усмехнулась. Чего ей с ним пикироваться?!

— Лена, — сказал он вдруг, — одолжи мне двадцать марок!

Просьба была столь внезапна и произнесена была с такой непосредственностью, что Лена, даже не успев подумать о катастрофических последствиях для собственного бюджета, которые может вызвать ее щедрость, вынула из кармана паспорт, в котором лежали деньги, и отсчитала двадцать марок.

Миша поблагодарил ее, но почему-то пристально поглядел на потрепанную обложку паспорта из толстого коричневого картона, с аляповатой надписью «Записная книжка», и выдавленной сверху пятиконечной звездой. До войны такие книжки продавались в Военторге. Лена нашла ее исписанной на подоконнике у глухой соседки, оторвала переплет и сделала из него обложку.

Эта обложка, сохранившаяся странным образом, несмотря на беды и потрясения в жизни ее владелицы, навела Мишу на некоторые мысли. Он замолчал, и взгляд его темных глаз стал беспокоен. Его плечи, и без того острые, вдруг обострились еще больше, оттого, что он уперся руками в край доски, и так сидел, отчужденно глядя перед собой.

Что произошло? Безотчетно, но до боли ощутимо, Лена поняла, — маленький, еще совсем хрупкий мостик, который, казалось, уже соединяет их, рушится.

Сцепив на коленях руки, она изучала его лицо, искала нужные слова, не находила их — и с ужасом понимала, что каждое мгновение все больше отдаляет их друг от друга, и если молчание продлится еще немного, то отчужденность станет необратимой.

— Миша, что случилось? — спросила она, совершив над собой мучительное усилие.

— Ты пленная? — вдруг тихо спросил он и замолчал, испытующе глядя ей в глаза.

Что ответить? Она ожидала чего угодно, но не этого вопроса, заданного в упор. Почему это так для него важно?

— Тебя в Крыму взяли? — спросил он, не сводя с ее лица пытливого, тревожного взгляда.

— В Крыму, — сказала Лена.

— Под Керчью?

— Да, — прошептала она, боясь, что он спросит ее еще о чем-нибудь, что могут знать только те, кто действительно был под Керчью, и тогда он сразу поймает ее на лжи.

— Хорошо, — он обвел языком сухие губы, — хорошо… Я тебе все о себе скажу… Ты меня не выдашь?..

— Миша!

— Я понимаю, — быстро проговорил он. — Все так трудно!.. Мы все ходим в потемках!.. И ты и я… Я устал бояться людей… Я хочу тебе верить!.. Хочу!.. — Он нагнулся к ее уху: — Я тоже пленный… Но этого здесь никто не знает.

— Ты скрыл!

— Да… Я был разведчиком… Прохладную знаешь? На Северном Кавказе. Мы там попали в окружение.

Он замолчал и отодвинулся на край доски. Что он от нее хочет? Ответной исповеди?.. Душевная броня, которая до сих пор обороняла ее от опасности, стала вдруг плавиться. Нет, нет, нельзя доверяться минутной слабости человека…

— Выжили мы с тобой, а что толку! — вдруг зло сказал он. — Под немцами ходим… Прячемся…

Лена помолчала. Теперь она понимала, что каждое произнесенное ею слово должно быть точным. Но какие это должны быть слова?

— Миша, — спросила она, — а где у тебя мать?

— В Одессе.

— И она все знает?

— Да! Все знает. И каждый вечер с тревогой ждет, вернусь ли.

Нет, так не может говорить человек, который лжет. Но как трудно ей сказать о том, о чем должна сказать! Именно сейчас, в эту минуту. Если она ее упустит, то навсегда потеряет на это право.

— А ты не думаешь, Миша, что многое зависит от тебя?

Он покачал головой и усмехнулся:

— Ты хочешь, чтобы я боролся в одиночку? Чтобы меня тут же схватили и повесили на Приморском бульваре?

— Что же ты хочешь?

Он глубоко вздохнул.

— Что я хочу?.. Найти правильных людей, вот что, Леночка, я хочу…

— И что бы ты стал тогда делать?

Он поднялся. Засунул руки в карманы.

— Давай-ка, Ленка, работать…

К ним уже подходили другие грузчики. Обеденный перерыв кончился. До вечера они не обмолвились больше ни одним словом.

Возвращаясь домой, Лена думала, как ей теперь быть с Надей? Разговор с Мишей на причале требовал тщательного обсуждения. Она в конце концов просто не имеет права принимать самостоятельное решение. Миша как будто был искренен, но где гарантия, что в последний момент не испугается, как было с Марией Афанасьевной?

Когда Лена вошла, обед уже ждал ее на столе. Примостившись на кровати, Надя читала «Молву»[5]. Глаза их встретились, и Лена поняла, что Надя тоже переживает. Пора кончать с этой нервотрепкой.

— Ну, ладно, дуреха, — присаживаясь к столу, примирительно сказала Лена. — Хватит нам ссориться. Слушай, есть важные новости!..

Она подошла к окну и долго смотрела на вечернюю улицу.

— Надя, — проговорила она, — по-моему, я сделала одну страшную глупость. — Надя не отозвалась, но по тому, как она притихла, Лена поняла: она насторожилась. — Надя, я доверилась человеку… Я его не знаю… Почти не знаю…

— Что ты ему сказала? — Голос Нади прозвучал отчужденно и как будто издалека. — Что случилось, Ленка?.. Ты сама не своя…

Она бросила газету, поднялась с кровати и сунула ноги в разношенные туфли.

— Кто этот человек?.. — спросила она.

— Один парень… Работает у нас весовщиком…

— Как его зовут?

— Миша… Говорит, что пленный…

— Сам в этом признался?!

— Да! Я, говорит, тебе доверяю. Уверен, что не предашь… И еще сказал, что хочет найти верных людей!..

— Ну, а ты? Что ему сказала?

— Я спросила — что он будет делать, если найдет их?

— Больше ничего не сказала?

— Нет, больше ничего!..

— А он?

— В том-то и дело, что он ничего не ответил…

Не притронувшись к еде, Лена свалилась на кровать и сразу же заснула. Но сон ее был прерывист. Временами она широко открывала невидящие сонные глаза, а потом поворачивалась на другой бок и опять погружалась в небытие.

Проснулась на рассвете и вдруг ощутила, что на душе у нее совсем спокойно. Надя лежала рядом, она тоже проснулась и внимательно вглядывалась в лицо Лены.

— Вчера у меня, кажется, немножко сдали нервы! — сказала Лена.

— Да, я тебя такой еще не видела. Что же это за парень?..

— Как будто неплохой. И очень одинокий…