Государственный преступник - Евгений Сухов

— Хорошо, — буркнула она, стащив с головы одеяло. — Жрать только охота.

— Понимаю вас, — участливо кивнул благообразный. — Однако придется еще чуток потерпеть. Не более четверти часа.

Он подошел ближе и изучающе посмотрел на нее.

— Скажите, Мелания, сколько мне еще осталось жить?

— А мне почем знать? — удивленно протянула Меланья. Каких только чудиков не приходится встречать.

— Стало быть, не знаете?

— Не-е.

— И как меня зовут, не знаете?

— Откуда же?

— Тогда позвольте вам представиться: ваш лечащий доктор, Бровкин Павел Андреевич.

— Доктор? — испуганно переспросила Мелания. — А где я?

— Вы в городской клинике.

— Неужно приболела? — перепугалась Мелания. — Как же я теперь! Меня ведь и на работу теперь не пустят.

— Вы не тем заболели, о чем подумали. У вас была… э-э… временная потеря памяти.

— Точно! — села на постели Мелания. — Ни хрена не помню, как сюда попала.

— Вот-вот, — мягко улыбнулся доктор. — Но теперь вы абсолютно здоровы.

На лице барышни отобразилась радость.

— И меня выпустят отсюдова?

— Конечно. Но только после того, как с вами побеседует один уважаемый господин.

— Что за господин? Следак, что ли?

— Простите…

— Ну, следователь, — пояснила доктору Мелания. — Так я ни в чем не виноватая. Я почти и не видела ничего.

— Вот и славно. Об этом «почти» вы ему и расскажете, — ласково произнес Бровкин. — И советую вам ничего от него не утаивать.

— А мне это без надобности, — хмыкнула Мелания. — Я ж ни в чем не виноватая.

После пшеничной каши на настоящем коровьем масле жить стало много веселей. А и правда, чо тужить-кручиниться? Сыта — хорошо. Не в кутузке — и слава богу. А что до временной потери памяти, как сказал доктор, так это с кажинным может случиться, коли он с самим нечистым стакнется. Спаси бог, что жива. А то бы как скубенту… Кранты!

Еще через четверть часа в палату вошли двое. Один пожилой, высокий, крепкий, как дуб, чина, верно, немалого, ибо походка у него, что сразу заприметила Мелания, была уж больно вольная. Так, дескать, у нас только енералы ходють. С ним молодой, тоже крепкий, видать, помощник. Поздоровались оне, ну и Мелания им тоже:

— Здрасьте.

— Как вы себя чувствуете, милочка?

— Хорошо.

— Расскажите нам про ту ночь, когда клиента вашего порешили?

Конечно, расскажет. Пошто не рассказать, коли господа спрашивают. Да и попробуй не рассказать таким-то. У того, что моложе, взор ясный, чистый, со смешинкой. Этому соврешь — не поверит. А старшему и вовсе лучше говорить все без утайки, ибо взор его, верно, все до самых печенок в нутре твоем видит. Ну, и рассказала. Все, как было. А про человека в «пирожке» аж дважды пришлось повторить. И про одежу его, и про рост, и про глаза, и про стекляшки темные на глазах.

— А цвета, цвета-то какого эти стекляшки? — все допытывался молодой.

— Дык не помню. Темно ж было. В голове-то сумятица.

— А вы вспомните, Мелания Донатовна, — настаивал старший. — Ну, перенеситесь мысленно в ту ночь. Вот вы идете со студентом к протоку, вот он вам что-то говорит про какую-то организацию, вот появляется господин в ольстере и бобровом «пирожке»…

«Перенеситесь мысленно». Слова-то какие. А ежели не хочется «переноситься»? Ежели забыть все хочется? Ладно, коли вам так приспичило. Она попробует, она «перенесется»…

— Поначалу он без них был, без пенсне этого. Глаза у него… ну прям светились! А потом, когда шаги послышались и окликнули меня, он зыркнул так на меня и одел эти самые синие стекляшки.

— Синие? Пенсне было с синими стеклами?

— А я сказала: с синими?

— С синими!

— Ну, стало быть, с синими…

В Старогоршечную улицу, где находился Студенческий клуб, Глассон мало сказать ехал — летел! В нетерпении он то и дело кричал в сермяжную спину ваньки:

— Скорей! Наподдай!

Дважды его сани занесло на поворотах так, что он едва не вылетел из них в придорожный сугроб, а на Рыбнорядской они чуть не сшибли какую-то старушенцию в доисторическом капоте и допотопной шляпе, которая, весьма резво сиганув за ними, едва не достала Глассона своей клюшкой.

— Вот я тебя, проклятущий!

Момент, который он предвкушал все эти дни, приближался. Собственно, само исполнение задания в Симбирске заняло всего-то два часа. Приехав в адрес, данный ему Иваницким, Глассон застал в нем местное революционное ядро: трех гимназистов, попа-расстригу и полупьяного учителя, постоянно прикрывающего ладонью половину лица. У него, верно, двоилось в глазах, и он предпочитал созерцать окружающее пространство одним глазом.

Быстренько развив тему о необходимости и неизбежности революционного восстания в Поволжье, Иван перешел к опросу об их согласии на организуемое мероприятие и всестороннему его содействию. Симбирские товарищи, узнав, что восстание охватит преимущественно Средневолжскую губернию, выказали полное понимание его необходимости и своевременности и изъявили несомненное единодушие в его поддержке. Насколько хватит их сил.

— Только пришлите нам винтовок, — сжав огромные кулаки, попросил бывший поп, чем привел гимназистов в некоторое замешательство.

— Лучше прокламаций, — неуверенно высказался один из них, глядя мимо Глассона. — Нам нужно сначала распропагандировать массы.

— Я передам ваши пожелания своим товарищам, — заверил их Иван и стал собираться.

— Вы уже уезжаете? — спросил учитель, снова прикрыв один глаз, дабы, верно, сохранить в памяти более-менее четкий образ революционного визитера. — А закусить?

— Я сыт, к тому же весьма тороплюсь обратно, — ответил Глассон и раскланялся с симбирским ядром.

Поначалу, несмотря на вечер, он хотел было взять почтовых и немедленно отбыть в Средневолжск. Но на постоялом дворе ему посоветовали все же дождаться утра.

— Пошаливают у нас на дорогах, господин студент, — дружески поведал ему хозяин двора. — Особливо по ночам. Не ровен час, остановят, так обчистят до нитки. Вы уж лучше бы поутру отправились. Небось, на свету-то не сунутся.

— А у меня и брать-то особо нечего, — показал свою принадлежность к неробкому десятку Глассон (но в душе уже принял решение остаться).

— Это плохо, — заключил хозяин. — Тогда они с расстройству и пришибить могут.

— Насмерть? — похолодел Иван.

— Ну а то как же? — хозяин, казалось, был удивлен непонятливости постояльца. — Такие случаи уже бывали.

— А кто пошаливает-то? — придал голосу бодрости Глассон.

Перед уважительно разговаривающим с ним хозяином постоялого двора сразу соглашаться заночевать из-за того, что на дорогах пошаливают, почему-то не хотелось. Пусть у того создастся впечатление, что он внял его словам после некоторого раздумья. Прислушался, так сказать, к голосу разума и нехотя эдак согласился.

— Известно кто — Харитоша. До царского манифесту, коим крепостным воля была объявлена, он камер-лакеем у помещика нашего Извольского служил. Одевал его, раздевал, шторки на окнах задергивал да кофей в постелю приносил. Вот и вся служба холопская. А как воля крепостным вышла, да как Извольский-барин денежки выкупные проел-прогулял, он и сократил Харитошу от службы. И всех иных дворовых мужиков и баб. Их ведь кормить надобно было, а на какие шиши, ежели и сам барин теперя не всегда сыт-то бывал? Оставил при себе камердинера только да экономку, с коей, сказывают, у него шуры-муры имелись. А остатним сказал, ступайте, мол, со двора куды хотите. Волю желали? Вот, дескать, и получите. А слугам да лакеям этим куды идти? Побираться? Ведь, окромя принеси-унеси, они и делать-то ничего не могут! Озлился тогда Харитоша и в один прекрасный день подпалил усадебку барина своего бывшего. А сам с дворовыми его, кто, конечно, не из пугливых был, шайку разбойную составил, по большим дорогам проезжих грабить…

— Прямо Дубровский какой-то, — заставил себя улыбнуться Глассон.

— Э-э, зря вы, господин студент, шуткуете, — не поддержал его хозяин, верно, никогда не читавший Пушкина. — На совести Харитоши смертей штук семь-восемь уже, коли не более. Душегуб он настоящий… Так будете нумер брать?

— Что ж, давайте, — согласился Глассон. — И разбудите меня, скажем, часиков в семь.

Половину ночи Глассон проворочался в своей постели. Нещадно кусали клопы, каждый из которых был величиной с ноготь, но еще более не давали уснуть томительно-сладкие мысли о его предстоящей встрече с Клеопатрой. Он снова и снова прокручивал в своей голове, как все будет происходить. Вот он войдет в ее покои… нет, он негромко постучит в ее двери и услышит бархатистый голос: «Войдите». Он приоткроет дверь и увидит женщину в бледно-розовом неглиже. Она будет без лифа, и ее небольшие упругие груди, с розовыми ободками вокруг твердых вишневых сосков, будут легко просматриваться сквозь прозрачную шелковую ткань платья или газовой блузы. «Ну что же вы стали, идите ко мне», — ласково скажет она и игриво поманит его пальчиком.