Звезда моя единственная - Елена Арсеньева

Алексей Григорьевич Столыпин, который был двоюродным дядюшкой Лермонтова и штаб-ротмистром гусарского полка, влюбился в Марию Трубецкую во время одной мазурки, во время другой сделал предложение и рассказал о своих обстоятельствах, а во время первой кадрили получил улыбку, кивок, пожатие руки и ответ: «Я буду вашей женой!»

– Вы просто мальчишка, сударь, – сказала Мэри, с трудом сдерживая улыбку. – Откуда вы знаете такие слова? Вам еще рано их произносить!

– Вам же нравится, что я их произношу.

– Да вы еще и наглец!

Из-под полей летней шляпки она лукаво взглянула на юношу, который медленно раскачивал качели. Ветер чуть шевелил подол ее юбки, и Мэри жадно ловила каждое, самое мимолетное его прикосновение к разгоряченному телу.

Ах, какая жара, ну какая жара! Ужасно хочется, чтобы, словно на картине Фрагонара, подол ее взлетел чуть ли не выше головы, и ветер кипел бы в кружевах нижних юбок, как он кипит в вершинах деревьев и в клумбах, полных цветов.

Но тогда он совершенно спятил бы… этот восторженный и до безумия влюбленный в нее юнкер.

Ах, как он смотрит на Мэри… Смешно, на что он рассчитывает, кроме лукавой игры? Он на пять лет младше. Мальчишка – мальчишка и есть. Наверное, оттого, что он так юн и безопасен, ей и позволяют общаться с ним.

Все остальные – все остальные, даже братья Виельгорские, которых Мэри знает с детства, – теперь под запретом. Собственно Иосиф уехал с Сашей в путешествие. В то самое путешествие, куда отец отправил, почти сослал Барятинского. Отец с матерью тоже уехали – правда, в разных направлениях.

Лейб-медик императора, доктор Мандт, отправил Николая Павловича в Теплиц – лечить сломанную ключицу. А Александре Федоровне был предписан курс лечения в Зальцбрунне или Крейте.

Ее здоровье внезапно пошатнулось. Лейб-медики Маркус и Раух никак не могли вылечить ее от кашля и несварения желудка. К этому присоединилось устойчивое женское недомогание. Правда, тут помогла знаменитая акушерка мадам Марио-Помар, которая в это время практиковала в Санкт-Петербурге, составляя успешную конкуренцию врачам сильного пола: мужья, начиная с императора и кончая каким-нибудь там титулярным советником, предпочитали, чтобы интимные тайны их жен оставались неведомы другим мужчинам, пусть даже и врачам.

Для излечения от прошлых хворей пригласили на консилиум Мандта, и с того момента, как он появился, стало преобладать его мнение, тяжелое, деспотическое, как приговор судьбы. На императора он имел огромное влияние, можно сказать, магическое. Возможно, это был единственный человек, которого государь слушался беспрекословно. Мандт нарисовал ему будущее Александры Федоровны в самых черных красках. Это была его метода – нагнать страх, чтобы потом сделаться необходимым и единственным, кто может исправить положение. Он прописал больной императрице весьма радикальное лечение: ничего жидкого, никаких супов, зато ростбиф, картофельное пюре, молочную кашу, кожуру горького апельсина. И это неделями! Ну и, само собой, ехать за границу.

Ему подчинились, решив совместить полезное с приятным: императрица вознамерилась представить своему отцу, королю прусскому, младшую дочь, Адини. Маленькие братья, Николай и Михаил, которые стали очень красивыми мальчиками, должны были сопровождать ее. Костя, средний сын, находился в это время в Балтийском море – он хотел стать моряком и усиленно учился этому. Мэри же и Олли родители не хотели брать с собой, чтобы не выставлять их напоказ как невест.

Семейная жизнь была нарушена! Мэри и Олли оставались в Петергофе на попечении князя Голицына и графини Натальи Строгановой, урожденной Кочубей, которая незадолго до того была назначена обер-гофмейстериной. Она с молодости была дружна с императором и его женой и, как уверяли знающие ее люди, обладала массой замечательных качеств. Однако Мэри и Олли находили, что она пахнет вялыми цветами, причем настолько сильно, что это превосходит все ее хорошие качества. Ее сын Григорий, в то время юнкер Артиллерийского училища, был единственным кавалером, которого могли видеть великие княжны. Олли его недолюбливала – пожалуй, за то, что он не проявлял к ней ничего, кроме почтительного внимания, и был откровенно влюблен в старшую сестру, – ну а Мэри была к нему, пожалуй, расположена: ведь только с ним можно было развеять ту скуку, которая воцарилась вокруг нее с некоторых пор.

Никто не знал, чем вызвано обострение болезней императрицы. Знали только двое – ее муж и старшая дочь. А все думали – это потому, что зима выдалась очень тяжелой и сказалась на здоровье государыни.

Ах, какая тяжелая была она – зима 1837 года…

Воздух был заряжен грозой, и вскоре она разразилась одним событием, которое косвенно было связано с неудачным балом. Среди шести танцоров, приглашенных герцогом Карлом, был Жорж Дантес, приемный сын нидерландского посла в Петербурге барона Геккерна.

По городу уже циркулировали анонимные письма; в них обвиняли красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет этому Дантесу ухаживать за собой. Горячая кровь Пушкина закипела. Император видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием, и это внимание распространял и на его жену, в такой же степени добрую, как и прекрасную. Он поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано жениться на Катрин, младшей сестре Натали Пушкиной, довольно заурядной особе. Но было уже поздно: раз пробудившаяся ревность продолжала развиваться. Некоторое время спустя после этого бала Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и поэт был смертельно ранен.

Николай Павлович был совершенно убит, и с ним вместе вся Россия: смерть Пушкина стала всеобщим русским горем. Император послал умирающему собственноручно написанные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях. Пушкин благословил государя и умер на руках своей жены, не виня ее ни в чем. Александра Федоровна плакала, а герцог Карл был долгое время очень угнетен и жалок, отчего-то полагая и себя виновным в этой трагедии.

Дантес получил отставку от двора и вскоре покинул Россию.

Мэри, Олли и Адини тоже никак не могли примириться со страшной вестью. Их учителя русского языка и словесности, Жуковский и Плетнев, оба дружившие с Пушкиным и бывшие членами литературного кружка «Арзамас», давно уже познакомили их с его сочинениями. Императорские дети заучивали стихи из «Полтавы», «Бахчисарайского фонтана» и «Бориса Годунова», они с восторгом читали последнее произведение Пушкина «Капитанская дочка», которое печаталось в «Современнике». В память погибшего друга Плетнев взял его журнал и продолжал издавать с большим успехом.