Звезда моя единственная - Елена Арсеньева

С этой минуты Мари возненавидела свою прежнюю любовь и готова была на все, чтобы хоть как-нибудь, хоть самым мелким и подленьким способом отомстить князю.

Внезапно к ней посватался Алексей Столыпин – человек очень богатый, хорошего рода, но… не князь и даже не граф.

Печально… конечно, это не то, о чем она мечтала, чего достойна! Почему не другой, титулованный Столыпин?!

Почему-то даже в этом Мари винила Барятинского и по-прежнему мечтала отомстить ему!

Случай не замедлил представиться.

– Может, он больной, а? – спросила кухарка Савельевна и подняла голову с плеча своего сердечного друга, сторожа Степаныча.

– Думаешь, чахотка? – насторожился тот. – Да нет… вроде не кашляет, и щеки – кровь с молоком.

– Какая чахотка? – с досадой сказала Савельевна. – Не о том речь. Может, он… ну как сказать… может, он немощный какой?

– Немощный? – изумленно повторил Степаныч. – Ничего себе! Видела бы ты, какие он тюки в лавке ворочает, какие сундуки поднимает! Да если б надо было, он бы нас с тобой в охапку взял и перенес через Гороховую!

Тут же Степаныч, впрочем, спохватился и задумчиво уточнил:

– Нет, вместе не перенес бы, конечно. А вот одного меня – запросто!

– А почему меня не взялся бы нести? – обиделась Савельевна.

– Может, и взялся, да выронил бы, – хихикнул Степаныч. – Больно уж ты, матушка, широка да весома! Вишь, тебя и не обнять толком – рук не хватает!

И он по-хозяйски похлопал по спине Савельевны, потому что далее его рука просто не дотягивалась.

– Кто ж виноват, что ты такой махонький уродился, – усмехнулась в ответ Савельевна. – Тебе и впрямь даже ногу мою не поднять. А Гриня могучий же молодец, ему запросто!

– Не поймешь тебя, – развел руками Степаныч. – То он могучий, то больной…

– Да я не о том, ну как ты не поймешь? – начала сердиться Савельевна. – С виду он богатырь, а женилка у него, может, несправная! Ты вон сморчок сморчком, а каков удалец! А он, может статься, совсем наоборот!

От этой похвалы Степаныч даже не сразу обрел дар речи, а только и смог, что влепить дорогой своей подруге такой звучный поцелуй, что всполошенно взлаял разбуженный пес Мохнач, и немедля на его басовитый лай отозвались соседские псы, и по всей Гороховой из конца в конец прокатился разноголосый собачий перебрех.

– Тише ты! – прошипела Савельевна, без усилий вырываясь из рук своего и в самом деле весьма худосочного кавалера. – Перебудишь весь дом!

Степаныч прислушался. Собаки уже утихомирились. Стоило им умолкнуть, как вновь воцарилась глубокая полуночная тишина.

– Все спят, еще и до первых петухов далеко, – шепнул Степаныч.

Он ошибался. Во втором этаже тихонько приотворилась форточка. Кто-то выглянул, встревоженный ночным переполохом, потянул было на себя створку, да так и замер, услышав голос Степаныча:

– Так не возьму я в толк, что ты там про Гриню?

– Чего он барышни нашей так сторонится? – обиженно сказала Савельевна. – Уж вроде сговорено там все… Прохор Нилыч условился с графинею… Пора свадьбу ладить, нет же, Гриня себя не как жених ведет, а словно подневольный. Будто бы чего-то боится. И кто бы мне сказал, что с ним такое?

– Ну, первое дело, графиня, вишь ты, зауросила, как та кобыла, – развязно отозвался Степаныч, который был человеком вольным, а потому врожденного почтения к господам никогда не испытывал: мог уважать их за деловую смекалку и добрую душу, какими обладали, к примеру, Касьянов и его дочь; ну а графиня Дорохова, сколь ему было известно, ни одним из этих качеств не обладала, а потому ни на какое уважение со стороны Степаныча рассчитывать не могла. Само собой, она об этом не знала, оттого это ее никак не тревожило, да и знала бы, тоже не обеспокоилась бы. – Цену заломила вовсе непомерную. Все же Гриня, коли ты не знаешь, незаконный барский сын… И, кажись, даже Прохор Нилыч засомневался, а удастся ли Гриню выкупить. Конечно, Палашенька по нему иссохла, а все ж если по-барыниному поступить, то дочка без приданого останется. Небось Прохор Нилыч призадумался: а стоит ли стену лбом прошибать, тем паче что Гриня, может, и любит Палашеньку, да лишь как сестру? И, к примеру, выкупишь его, а он возьми да и сбеги? Или в одночасье помре? И деньги потрачены, и жениха нет, и дочка, почитай, бесприданница…

– Ну уж останется дочка у Прохора Нилыча бесприданницей, как бы не так! – хихикнула Савельевна. – И на ее красоту даже и с малым приданым жених сыщется!

– А разве охота за кого попало отдавать? – возразил Степаныч. – Коли приданое малое, так и женихи не те пойдут, каких хочется.

– Да ведь ей никаких не хочется, – вздохнула Савельевна. – Ну вот прямо приворожил девку этот Гриня! Хорош собой, конечно, ничего не скажешь, таких небось на свете мало, так ведь все ж не один на земле! А для нее свет клином на нем одном сошелся… Прямо беда!

– Беда, – согласился и Степаныч. – Ну да ничего, глядишь, договорится все же Прохор Нилыч с барыней, глядишь, и погуляем мы на свадьбе нашей барышни!

– Да проку-то? – вздохнула Савельевна. – Сердцу-то не прикажешь, тем паче, коли его вовсе нету!

– Как нету? – испугался Степаныч. – А как же он живет – без сердца-то?

– Да вот так как-то и живет, – печально изрекла Савельевна. – Ни самому счастья взять, ни другому дать. Ладно, друг любезный, поцалуй меня еще разок да пошли спать. Утро близко, скоро моя кухонная колготня начнется. Ну, иди сюда!

И она крепко, до хруста костей, прижала к себе Степаныча – тот аж пискнул блаженно.

Они были так увлечены друг другом, что не услышали, как наверху тихонько прикрыли окно.

Императрица Александра Федоровна, прежде называемая Шарлоттой Прусской, была образцом жены и матери. Это мгновенно чувствовали дети, входя к ней утром поздороваться. Годы шли, дети росли и взрослели, а картина не менялась. Обычно Александра Федоровна сидела за своим большим письменным столом, читая корреспонденцию, и в это время сыновья и дочери свободно могли играть у нее в кабинете. Это была красивая угловая комната с видом на Неву, обтянутая зеленым с амарантом штофом, всегда наполненная цветами. Александра Федоровна любила одеваться в светлое, по утрам же – всегда в белый вышитый перкаль с душегрейкой из кашемира или бархата. Ее нельзя было представить иной, кроме как веселой, доброй и всегда в одинаковом настроении.

Если она и не была тем, кого называют femme d’esprit[16], то она всему могла дать очень тонкую и верную оценку, и ее мнение, если о нем спрашивали в серьезных делах, бывало всегда поразительно верно. Однако, повторимся, она понимала главное свое назначение так: быть любящей женой, уступчивой и довольной своей второстепенной ролью. Ее муж был ее водитель и защитник, пользовался ее абсолютным доверием, и единственное, что утоляло ее тщеславие, это сознание, что он счастлив.