Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

же, тятенька, все в твоей воле, — зачем тебе на всякое наущенье силушку тратить?.. Ты просто прикажи нашим мужикам, прикажи — и пусть-ко они не выполнят по-твоему!.. Ты наказывай их хоть батогом, хоть кулаком, а мы с Прасковьей спасибо тебе скажем!

И, сохраняя на лице умильную улыбочку, Матрена полуобернулась к Прасковье:

— Верно я говорю?

— А то как же… так оно и есть, — покорно подтвердила Прасковья, злобно подумав про себя: «Лиса Патрикеевна, подлюга ползучая!»

В эту минуту вошла Ермачиха со своим незадачливым сыном, которого она тащила за руку, как младенца. Ефимка был трезв, уныл и чем-то подавлен. Хотя каждый из Корзуниных знал, что появление Ермачихи несло за собой только ущерб для хозяйства, ее приход сейчас был даже как-то кстати. Ее обычное приветствие, — уснащенное липкими словечками «благодетели» и «милостивцы», напоминало о прошлом, о котором так тосковали на корзунинском дворе.

— Вот пришла к вам, милостивцы, на судьбу свою пожалобиться, — плакалась Ермачиха. — Может, наставите нас, горемычных, прибавите вашего ума-разума!

— Да что у тебя, убогая? — прогудел Андреян, уловив во взгляде отца огонек оживления и любопытства к разговору.

— Все насчет охоты, насчет моего забиженного сынка… — ныла Ермачиха, утирая сухие глаза. — Пришлось ведь ему в волость тащиться, разрешение просить. А ему той бумажки и не дали… Да говори ты сам, чудышко! — и Ермачиха с неожиданной для ее тщедушного тела силой дернула за руку своего долговязого и неуклюжего Ефимку.

Тот, неловко разминаясь, будто поднимая невыносимую ношу, забормотал:

— Н-ну… пришел я в волость… и там ничего, как есть ничего не разрешают… <Ты, говорят, праздно-шатающий… зря в лесу палишь, безо время и птицу бьешь… Да еще, говорят, корову чью подстрелишь… Общество, говорят, не желает, чтобы ты, Ефим, ружьем своим куролесил…»

— Общество! Врут они, врут! — вскрикнула, как под ножом, Ермачиха. — Все это Степка Баюков крутит, всюду поспевает, дьявол горластый!.. И все-то ему удается, а народишко к нему льнет, как мухи к меду…

— Да-а… уж и срамили его, Степку этого, а он все равно верховодом остался… ништо его не берет, зубастого! — шумно вздохнул Маркел.

— Вот и я то же говорю, милостивец, — продолжала ободренная этими словами Ермачиха. — Моему злосчастному Ефимушке Баюков совсем свет застить хочет, а самому удача в руки так и плывет… На дворе у него — вот вам крест, сама только что слышала — двух свиней большущих нынче колоть собираются.

— Свиней колоть?! — оживились все Корзунины.

— Это с чего же? — раздумывал вслух Маркел. — Свадьбу, что ли, он играть собирается? Да ты, поди, спутала, старуха?

— И-и, нет, батюшка, не спутала, вот те крест! — клялась Ермачиха. — Насчет свадьбы ничего не слыхала, а как Финоген с Демидом на улице беседовали, слышала все до последнего словечка, вот как тебя, милостивец, слышу. Мы с Ефимушкой потихоньку позади плетемся, а эти двое, Степановы дружки, про свиней говорят: много, мол, Баюнов за такую упитанную скотину получит, даже на корову, мол, почти хватит…

— Ишь, одной коровы ему мало, вторую заводит! — завистливо молвила Матрена.

— Да, да… а мы, милая, страждем! — запричитала Ермачиха. — Нам свет застило, деваться некуда… Вот я и говорю: «Айда-ко, Ефимка, к благодетелям, может тебя в работники возьмут». Да кланяйся ты, орясина богова!

И она, толкнув сына вперед, заставила его низко поклониться Маркелу.

— Так, может, возьмешь его в работники-то, Маркел Карпыч?.. Будь бы он при месте, мне бы, старенькой, полегше было. А ведь теперь охотничать ему нельзя, того гляди под замок посадят, — так уж лучше пусть в работники к тебе пойдет… Разумом его бог обидел, а силищи в нем — сам видишь, сколько, невпроворот силищи… А уж слушаться он тебя будет, господи-и!.. Его, как дите, куда пошлешь, туда и пойдет, что прикажешь, то и ладить станет… Возьми его к себе, кормилец! — стрекотала Ермачиха, кланяясь и утирая уже непритворные слезы.

— Взять его к себе… — медленно повторил Маркел, расчесывая пятерней бороду. — Об этом, старушка божья, подумать надо. Работников ноне мы не держим — сама знаешь, какое время настало… Да-а, подумать надо.

— Уж подумай, батюшка, надумай как-нибудь! — взывала Ермачиха. — Ноне, как от лесу-то его отрешили, мне с сынком, говорю тебе, чистая беда!

— Та-ак… — протяжно вздохнул Маркел. — Можно, конешно, в помощь его взять… пока, на время: в одном деле будет нам помощником… Только так, старуха. Согласна?

— Согласна, батюшка, согласна. И так ладно, голубчики! — обрадовалась Ермачиха. — Уж только вы его не забижайте, безответного!

— Кто нужен, того не обижают! — пообещал Маркел и, обратившись к снохам, приказал: — Ну-ко… дайте старушке божьей малость того-другого… мучки, маслица, крупки…

— Ох, спасибо тебе, благодетель!.. Век за тебя буду бога молить! — радостно запричитала Ермачиха, семеня вслед за нахмуренными корзунинскими снохами.

Ермачиха скоро убралась восвояси, а Ефимку оставили обедать. Перед тем как сесть за стол, Маркел подозрительно спросил:

— А те, нелюбые, где?

— Платошка опять на лесосеке, дрова заготовляет. — угодливо ответила Прасковья.

— А Маришку я на реку услала половики стирать… она там до ночи провозится, — доложила Матрена.

— Вот и ладно, — одобрил Маркел. — Нечего им, межеумкам, о наших делах слушать да лишнее знать.

Облегченно вздохнув, он приказал:

— Ну садись за стол!

За обедом Маркел сам подкладывал Ефиму лучшие куски жирной баранины, которую по обычаю подсолили к празднику Спаса. Потом Ефимке поднесли полный стакан водки, а дальше и еще. Ермачихин сын, как всегда после выпивки, разошелся и выболтал все, что засело у него в голове. Он клял волостное начальство, и больше всего Степана Баюкова, и Корзунины ему во всем поддакивали.

— Что ему ты, головушка бедная? — жалостливо сочувствовал Маркел. — Он, Баюков-то, нас, хозяев, прижал, совсем прижал… усмирить его надо. Вот и помоги нам Баюкова усмирить!

— И помогу-у! — пьяно ломался Ефимка.

— Нам поможешь — и себе дорогу в лес вобрат проложишь.

— И пр-роложу-у!

— Ты запомни, Ефимушка, этакий Степка храбрится, задирает, пока его не пугнули…

— И пугну-у! И пальну-у!

— Вот и доброе дело сотворишь! — похвалил Маркел. Вдруг он поднялся с места, темнолицый, с нависшими сивыми бровями, со встрепанными буро-седыми волосищами и длинной бородой, косматый, как древняя, обомшелая сосна, которая мертвенно скрипит под буйным и свежим ветром.

— Степка Баюков хочет всех нас совсем со свету сжить! Товарищество какое-то со своей голытьбой выдумал… нас, Корзуниных, в болотину загоняют, а тебя, охотника, из лесу выгоняют…

Маркел страшно выругался и так сжал в кулаки костлявые скрюченные пальцы, будто рвал ими чье-то живое тело. Потом тяжко выдохнул:

— О-ох!.. Вот мы ему смерти желали… да нет: крепок он, дьявол — Степка!.. Еще погодите,