Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

калитка осталась распахнутой. Он хотел было сказать Липе, что надо бы захлопнуть калитку, но солнце и легкий ветер так победно врывались в его раскрытый двор, что Степан только улыбнулся про себя и ничего не сказал.

1926–1953 гг. Ульяновск — Москва

БАЯН И ЯБЛОКО

Три москвича ехали в колхоз «Коммунистический путь», расположенный на берегу многоводной Пологи. Случилось это так. Писатель Андрей Матвеевич Никишев неожиданно получил письмо от старого товарища по флоту, бывшего матроса Семена Коврина, вместе с которым в свое время Никишев — первый комиссар на адмиральском мостике — совершил на корабле великий Октябрьский переворот. Напоминая об этом в торжественных словах, мало схожих с его соленой матросской речью (до сих пор хорошо помнившейся писателю), Семен просил приехать в колхоз, где он в настоящее время председателем. Узнав о писателе Никишеве из газет и подивившись его «нынешней специальности», Семен выражал надежду, что она «послужит на пользу массам». Далее, перейдя от витиеватого вступления к простой деловой речи, Семен Коврин поделился с бывшим комиссаром «славных боевых годков» своими заботами и тревогами. Как один из организаторов колхоза в родном селе, он, понятно, представлял себе заранее, что налаживать новую, колхозную жизнь будет сложно и трудно, тем более в здешних глухих местах. Здесь испокон веку помещики владели огромными массивами самой плодородной земли, а крестьянство страдало от безземелья, недорода, произвола царских властей и «от всяческих суеверий». Однако многих и многих трудностей, связанных «с пережитками рабского прошлого» в сознании колхозников, он, Семен Коврин, не смог предвидеть, а значит оказался «недостаточно вооруженным», чтобы отражать нападения «на молодую колхозную жизнь» со стороны разных «несознательных элементов», которых в колхозе, к сожалению, «еще предовольно». Часто он даже ловит себя на мысли, что просто еще не умеет разбираться «в пестроте людской». Да ведь и то сказать: он привык думать, что многих односельчан своих он знает с детства, а теперь оказалось, что привычные представления о них ничего общего с действительностью не имеют.

В колхозе «коммунистов раз-два и обчелся», а комсомольцы, «все эти ребята под двадцать лет», еще, право, такая зелень, что в советчики не годятся. А в районный центр за советами по всякому поводу не наездишься, да и самолюбие не позволяет показывать себя слишком часто «каким-то недотепой». Вот и мучайся как знаешь, а до чего сердце болит из-за каждой неудачи, об этом только в личной и душевной беседе можно рассказать. Признаться, он, Семен Коврин, все эти годы вспоминал, как хорошо было бы посоветоваться с товарищем комиссаром. Узнав, что известный писатель Андрей Никишев и бывший его комиссар на крейсере — одно и то же лицо, Семен сразу зажегся упрямым желанием — обязательно встретиться с бывшим своим другом-комиссаром незабвенных флотских времен. Приглашая Андрея Матвеевича к себе, Семен Коврин радушно звал в гости и его друзей: пусть тоже познакомятся на месте как в тысяча девятьсот тридцатом году на берегу Пологи члены колхоза «Коммунистический путь» строят новую жизнь.

Читая письмо Семена Коврина, то наивно-торжественное, то горько-озабоченное и задушевное, бывший комиссар многое вспомнил и тоже захотел увидеть боевого товарища.

О намерении Андрея Матвеевича поехать в колхоз узнал его приятель Баратов, которому все рассказанное о Семене Коврине очень понравилось. Кроме того, Баратов хандрил и нервничал после неудачи с последним романом и рад был возможности посмотреть новые места и отвлечься от неприятных переживаний. Он сразу напросился в спутники Никишеву и был очень доволен его согласием.

Третий, тоже писатель, до сорока лет сохранивший мальчишески-задорное выражение лица и потому называемый просто Дима Юрков, пристал к ним по живости характера и крайней непоседливости, одолевавшей его летом.

На маленькую станцию писатели приехали на рассвете. Рослый молодой человек, одетый по-городски, подошел к ним и приятным баритоном осведомился, те ли они, кого ему поручил встретить Семен Петрович Коврин.

— А где он сам-то? — спросил Никишев.

— Семен Петрович никак не смог поехать на станцию встретить вас: его срочно вызвали в район по нашим общественным делам, — охотно разъяснил молодой человек, обращая к приезжим улыбающееся лицо. — Приказал он мне всех вас сердечно приветствовать, извиниться за него… и поскорее привезти дорогих гостей! — продолжал он, идя несколько впереди и показывая рукой на пару недурных пегих лошадей, запряженных в телегу и привязанных к ограде станционного садика. — Семен Петрович обещал не задерживаться и как можно скорее прибыть к вашему приезду, — говорил молодой человек. — У него всегда дела. Мы, чай, не хуже людей — и у нас реконструкция да рационализация… Вот мы и дошли. Пожалуйста садиться. Экипаж хотя и не на шинах, но часика через два доедем.

Баратов залюбовался его непринужденно-сильной походкой.

— Простите, товарищ… звать-то вас как? Вы кто же будете в колхозе?

— Как вам сказать? — слегка замялся встречающий, пробуя вожжу. — Я там на все руки… А звать меня Борис Шмалев.

— Эй, красавчики-и!.. — вдруг полным и смешливым голосом крикнул Шмалев и взмахнул кнутом. Лошади испуганно дернули и вынесли телегу на тихое рассветное шоссе.

Баратов, полулежа на сене, наблюдал за прямоносым профилем нового знакомца, за игрой мускулов его сильной спины под сатиновой опрятной рубахой, — этот рослый парень безотчетно нравился ему.

Еле переждав первые вопросы Никишева о Семене Коврине, любопытный Дима Юрков окончательно завладел возницей. Шмалев отвечал ему не спеша, с охотой и все посмеивался, мудруя кудрявыми и пестрыми прибаутками.

— Скажите, товарищ… как, однако, трясет!.. где вы учились? Судя по вашему разговору…

— Где учился? — переспросил Шмалев, подняв смеющееся лицо и созерцая пенную дрожь расступающихся перед солнцем розовых облачков. — Негде было. Разве у крота в норе или у перепелки в гнезде. Самоучкой прошел в объеме семилетки… Ну, и сдал, конечно, — добавил он небрежно. — Имею удостоверение… Эй, лапушки-и!.. Касатушки, хвост трубой, ус под губой… и-их!.. Вот они, кони-то у нас, все, как на подбор, блаженненькие, — сказал он, улыбаясь и щуря серые глаза. — С такими ли белый свет покорить?.. Эх!

— Не все сразу, — успокоительно сказал Дима.

— А я то же и говорю, — с готовностью согласился Шмалев.

Лошади поднялись по холму — и, золотая от солнца, голубая от широкой ветровой ряби, раскинулась невдалеке река Полога. Над ней в мощной тесноте и обилии теней зеленели сады.

— Вот и знаменитый наш колхоз, — кивнул Шмалев. — A-а… вон, никак, и наш «интер», друг единственный, тарахтит.

Шмалев вдруг пустил лошадей во всю прыть и так же внезапно остановил их.

— Тпру!.. Стой, орлы! Стой, говорю!

Шмалев высоко поднял кепку и отвел лошадей в сторону,