Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

товарища Андрея, она слишком горячилась. Он был прав. Да, он был прав, товарищ Андрей. Погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Но на самом ли деле она погибнет?.. Она вспомнила, как держала себя в полицейской части, и почувствовала гордость. Ее били нагайкой по лицу, таскали по полу за волосы, но она ни слова не вымолвила. Одного лишь ей хотелось — чтобы родители не знали об этом и не терзались. Чем они виноваты? А все остальное ее не трогает. Теперь она в собственных глазах стала как будто старше, мужественнее, увереннее. Она уже многое испытала из того, о чем до сих пор знала только понаслышке. Теперь ей уж ничего не страшно…

В другом углу на мокрой земле лежит с окровавленным лицом Шмулик Цыпенюк. Ему досталось еще больше, чем Любе. Когда немецкий офицер схватил Любу за волосы и начал таскать по комнате, Шмулик бросился на офицера. Тогда принялись за Шмулика, повалили его на пол и стали зверски топтать сапогами. И теперь лежит он тихо в углу и не может пошевельнуться. Каждая жилка у него болит, пред опухшими глазами, как в тумане, мелькают мокрые стены, потолок низкого подвала, маленькие окошки с решетками.

Люба медленно, с трудом поднялась, прихрамывая подошла к Шмулику и присела около него.

— Тебе больно? Очень? Я сейчас перевяжу тебя…

Она оторвала рукава от своей белой блузки и перевязала ему окровавленный лоб. Шмулик молчал.

— Шмулик, ты жив? — тихо спросила Люба. Она хотела улыбнуться, но ее лицо как-то странно исказилось.

— Да, Люба, жив, — попытался Шмулик тоже улыбнуться, — ничего, до свадьбы заживет…

Когда она увидела улыбку на его измученном лице, на сердце у нее стало легче.

— Как ты думаешь, Шмулик, Миша Ратманский тоже арестован?

— Нет, он счастливо вывернулся.

— Неужели?! — почти по-ребячьи воскликнула Люба и в этот момент даже забыла про побои, которые достались ей. — Ты наверняка знаешь, что Ратманский не сидит?

— Да, наверняка.

— Расскажи, Шмулик, прошу тебя, расскажи… — Она прислонилась к стене, положила голову Шмулика себе на колени и стала гладить его русые волосы, склеенные кровью.

По двум причинам хотела она, чтобы Шмулик рассказал ей: может быть, это несколько смягчит сильную боль, которая дает себя чувствовать каждую секунду, и, во-вторых, она страстно желает знать, что случилось с Ратманским.

Шмулик удобнее устраивает свою голову на коленях у Любы и рассказывает:

— Ратманский шел с Володей Полубедой. Тот, знаешь ведь, мастер на всякие выдумки. У Луцких казарм они вдруг услышали выкрик: «Стой!» Наши парни пустились было бежать, но навстречу им тут же появились гайдамаки. Парни наши остановились. «Куда?» — спрашивает их гайдамак. «Куда? Мы идем домой, — отвечает Володя Полубеда несколько придурковато. — Мы живем здесь неподалеку, на даче». — «Где? На даче?» — «Да, дяденька, на даче». — «Ну, если вы живете на даче, — говорит гайдамак, — то идемте с нами в штаб». — «Что значит, я пойду в штаб? — начал возмущаться Володя. — За что?» — «Ну, ну, без лишних разговоров! Ступай в штаб, говорят тебе!» — «Как я могу идти с вами в штаб, — стал упрашивать его Володя Полубеда, — когда мама одна дома и не будет знать, куда я пропал. Отпустите нас, дяденька, мы живем ведь тут недалеко, на даче». — «Куда это я отпущу вас, — орет гайдамак, — а может, вы как раз те хлопцы, которых мы ищем днем с огнем?..» — «Бог с вами, — притворяется Володя пораженным, — как только вы могли подумать такое о нас!.. Мы идем домой и ничего не знаем. Мы живем ведь тут недалеко, на даче»… Этим придурковатым «на даче» Володя хотел заморочить голову гайдамаку, и это, пожалуй, удалось бы ему, не вмешайся в это время второй гайдамак и не скажи: «Тащи их в штаб, что ты возишься с ними?..» Повели парней в штаб. Но представь себе их положение — у обоих в карманах лежат листовки, а у Миши Ратманского их целая пачка, вся пазуха у него набита ими. «Необходимо немедленно избавиться от листовок», — решили наши парни. К их счастью, тогда была темная туманная ночь, к тому же лил порядочный дождь. Ты любишь темную ночь с дождем? Но как раз такая милая погода и спасла наших ребят. Володя Полубеда и Миша Ратманский по дороге комкали листовки и бросали их под ноги в лужи. Дождь и лужи спасли их тогда от смертельной опасности… Привели парней в штаб. За столом сидит хорунжий — красный, как свекла, нос, похоже, что он недавно хватил водки. Сидит у стола и зевает. Увидев наших парней, он немного оживился. «Кто они?» — спрашивает он. «Мы местные, — твердит Полубеда свое. — Мы живем тут недалеко, на даче». — «Обыскать!» — сонным голосом отдает приказ хорунжий. Стали обыскивать парней. Оружия у них нет, а листовки они успели побросать в лужи. Чего же им бояться теперь? «Мы живем на даче, — все твердит Полубеда, — мы шли домой…» — «Пусть они отправляются домой… Ко всем чертям! — кричит хорунжий. — Вон отсюда!» Ему смертельно хочется спать, а тут ему морочат голову какими-то дурацкими парнями. И их выпустили. Счастливый конец, не правда ли, Люба?

— Эй, выходи на допрос! — вдруг раздался злой голос у двери.

— Идем, Шмулик, нас уже опять вызывают.

Люба встает, гордо поднимает голову и направляется к двери.

10

Выпустили Любу за несколько дней до того, как немцы оставили город. Она пришла домой исхудавшая, буквально — половина человека. Как только вошла в квартиру, тотчас же бросилась на кровать и проспала целый день. Тевье ежеминутно подбегал на цыпочках к занавеске, посмотреть, как себя чувствует дочь, и немедленно бежал обратно к столу, к работе. Он знал, что немцы собираются восвояси и, следовательно, дочери его уже не грозит никакая опасность. Это утешало его, а то, что она несколько дней просидела в тюрьме, то, что тут поделаешь?.. Она, благодарение богу, вернулась живая… Мать не выходила из Любиного угла, сидела около дочери в изголовье, гладила ей волосы и тихонько плакала. «Еще совсем дитя, бедняжка, а уже столько мук перенесла… Изверги, чуть не погубили ребенка… Чтоб их чума взяла!»

Люба проснулась. Ее большие синие глаза ввалились. Мать ни слова ей не сказала. Люба поняла, что это значит, и крупная слеза выкатилась на ее бледную щеку. В тюрьме она не плакала, там она держала себя твердо и гордо, а здесь, дома, пред родителями, она вдруг расплакалась, как малое дитя.

— Кто-то был здесь за это время? — после большой паузы спросила она.

— Ратманский несколько раз заходил, — ответил отец, — передавал приветы от тебя.