Записки озабоченного - Александр Ермак

Однако за окном светлело, и мои гостеприимные хозяева, очевидно, не собирались праздно проводить время, пусть даже и с интеллигентным человеком. Крутобедрая сибирская барышня в джинсовом сарафане с бэджиком «Пульхерия» молча принялась растапливать печь, вырывая страницы из журнала «Попсополитен». Бородатый сибирский джентльмен также молча раскурил сигару, обул пимы на босу ногу. Затем, побродив по избе и поежившись, набросил на плечи френч от «Елдашкин», сел за письменный стол и ударил пальцами по клавишам какой-то странной печатной машинки.

Заинтригованный, я подошел к нему, заглянул из-за спины. Но как ни старался, ни слова из написанного разобрать не мог. Хозяин усмехнулся:

– Самый богатый на земле язык – древнесибирский санскрит…

– А просто по-русски нельзя?

– Это потом жена в охотку переводит…

Хозяйка застенчиво улыбнулась и, поправив кокошник, протянула мне пачку исписанных листов бумаги:

– Хоть я и закончила Гарвард, но, конечно, до профессионального переводчика мне далеко…

Я начал читать. Взахлеб. Я так увлекся, что не чувствовал что ем, что пью, от меня ускользал смысл того, что говорят мне хозяева. Я читал сидя, потом на ходу, потом снова сидя, совершенно не замечая происходящего вокруг.

Лишь дочитав последний лист, я поднял голову. И услышал:

– Конечная остановка – аэропорт…

Выскочив из автобуса, я рванул к кассам.

Засыпая в самолете, прижимая к груди рукопись, я с удовлетворением констатировал, что все же не зря мерз и пил в этой Восточной и даже в Западной Сибири. Это то, что я искал.

Ермак, безусловно, был золотой жилой. Его книжки расходились как горячие пирожки. И я на нем сколотил приличный капиталец. Одно было плохо – он знал, насколько он талантлив.

Как он считал! Ей, богу, если бы он не был писателем, я бы взял его в бухгалтеры или экономисты. Он торговался со мной за каждый процент, за каждую копейку. Черт знает, откуда он знал издательскую деятельность – все расходы и доходы, машины, краски, как будто он сам работал в издательстве.

Я думаю, это его жена науськала. Она у него очень умная, спасу нет. Он бы дурак и сам рад обмануться иногда, но она не позволяла.

Как только он помрет, так я на ней сразу и женюсь. И стану самым крупным издателем во всей Рассее – от Атлантического океана до Антарктиды…”

Божена – шестая жена Ермака:

«В повседневной жизни он был прост. Или, по крайней мере, мне так тогда казалось.

Вставал он не рано. Где-нибудь в девять-десять. Съедал сандвич с индейкой и снова ложился. Для него утренние часы в постели, проведенные на сытый желудок, были самыми оплодотворенными.

Очень часто он брал с собой в постель печатную машинку, а иногда и меня.

До обеда он не вылезал из постели. Разве что выходил на балкон, чтобы сплюнуть пару раз по привычке. Эта дурная привычка осталась у него с тех времен, когда он курил дурные сигареты.

Многие не понимали его. Думали, что так он плюет на общественное мнение. Но это не так. Он очень уважал общество. Поэтому прежде, чем выйти на балкон, даже надевал на себя что-нибудь вроде очков, чтобы не шокировать публику на площади.

Звонить ему с утра было бесполезно. Один раз в своей рабочей юности он сдал экзамен по технике безопасности, и с тех пор не брал электроприборы с собой в койку. Поэтому телефон всегда держал только на кухне между телевизором и кухонным комбайном.

Иногда, когда телефон раскалялся от разговоров с какими-нибудь особо настырными типами и типками, он засовывал его в холодильник.

Так однажды случился очень смешной случай. Я запекла телефон в тесте, приняв его за мороженого цыпленка.

Были гости. Много вилок тогда поломали. Но одному издателю удалось все же откусить полтрубки. Он даже вроде бы проглотил мембрану. И потом долго страдал утробным резонансом.

Да, гости частенько подтягивались к обеду. Играли на лестнице в карты, слушали принесенные с собой скрипку или клавесин, чье-нибудь арендованное сопрано. Знали, что рано или поздно Ермак кончит, и появится в столовой во всей своей красе, и вопьется зубами в чей-нибудь мясистый бок, и брызнет жизненный сок, и на всех хватит.

Только с удовлетворенным Ермаком можно было вести какой-нибудь связный разговор. Он потягивал винцо и подписывал контракты, открытки, кепки и прочее верхнее и нижнее, которое приносили для автографов от поклонников и поклонниц.

Скажу по секрету, поклонники и поклонницы в хорошую погоду появлялись редко. Но я, чтобы поддерживать его писательский настрой, заказывала весь этот спектакль в компании секонд-хэнд. Мероприятие стоило мне копейки, но радовался-то, радовался Ермак на целые тыщи и миллионы.

Бывало еще, и подначивал меня:

– Дарлинг, пожалуй, я изменю тебе с этим слоновьим корсетом…

После обеда все, у кого случалось сварение желудка, расползались по коврам и диванам. Ермак обычно дремал на втором ярусе в гамаке, куда я закидывала по команде свежие газеты. Он делал потом из них бумажные самолетики и голубей. Запускал их сверху, норовя попасть какому-нибудь спящему гостю в нос.

Иногда у него это получалось. И он как то дите хохотал от души и свисал с гамака как обезьяна.

Это был сигнал. Я подавала фрукты – бананы, яблоки, апельсины. И тут же пряталась. Знала, что остальных гостей будить он будет корками и косточками. В первое время по неопытности я частенько страдала от рикошетов. Но потом научилась прятаться на кухне в своем бункере под разделочным столом…

Иногда дружеская перестрелка затягивалась до вечера. Иногда Ермак ретировался в спальню. Предавался там всякому разному.

Дома он ужинал редко. Еще реже брал меня с собой на ужин. Обычно он это время проводил с партнершами по творчеству, тестировал их (см. приложение). Мне до этого не было никакого дела. Лишь бы он предупредил, во сколько вернется домой, чтобы я сообразила, что мне готовить на завтрак, обед, ужин, файв-о-клок или полдник по-нашему…

И он всегда звонил и предупреждал. И мне так делалось приятно.

Я слушала его голос и думала: «Какая же я счастливая дура…»

Федор:

«Мы с ним с коляски портвейн из одной бадьи хлебали. В этом ему равных не было. Вроде и расточку – два вершка с прицепом, и мускулатура как у городского интеллигента по первому году службы, а выпить за раз поллитру из горла – плевое дело. Да и как пил красиво – один глотком.

Потому мы ему в последнюю очередь давали из горла, чтобы по братски всем. А то он все выхлебает и друзьям не оставит. Потом будет переживать – он же не виноватый, что природа его так приспособила – портвейн вместо молока потреблять.

И пиво он любил. И водку уважал. Брагу – за милую душу. Первач – не фиг делать… На полянке на нашей меж берез и сосен раскинем юбочку чью-нибудь, пару огурчиков да корочка ржаная. Солнышко сквозь стакан светит. У барышень наших глазки сверкают. Милое дело…

И когда уже все нашарашатся так, что с четверенек ни лечь, ни встать, он за карандаш брался и говорил – ни дня без строчки. Потому на всех наших березах так и остались до сих пор то ли тезисы, то ли цитасы, в общем, какие-то апокрифы его собственноручные.

Теперь там фольклеристы районные пост номер один выставили, значит, чтоб никто из местных поверху ничего своего не добавил…

Последний раз мы с ним пили, я уж женатый был. Он из столиц приехал, коньяку привез. Супруга моя к этому делу грибочков соленых достала. Жахнули мы с ним пару флаконов. Супруга за пивом сбегала. Поговорили о мировых положениях. Супруга беленькую из заначки достала. Тут сосед подтянулся на диспут. С банкой самодельного. Уважили его и отметелили. Потом обсудили конфедерацию профсоюзов. И тут народ, прочухав, просто повалил – помнили и помнят Ермака в наших краях. Кто с литровой, кто со стопкой – в общем, день открытых дверей. Я их снял с петель, кстати, чтоб народ не прищемился…

Супруга потом меня неделю отхаживала и охаживала. А как он уехал, я и не помню. То, что не попрощались по человечески, так то не страшно. Не навсегда же он уехал за Урал к Европам. Портвейшку да человеческого отношения захочет – вернется. Народ у нас здесь, известно какой – не паршивый, любых бродяг простит, угостит, похмелит…»

Луи А. и Элла Ф.:

“Впервые я его увидела в одном из ночных баров, где я иногда выступал. Думаю, что он поразил не только меня – стройный светлый парень выделывал невообразимые па. В нем чувствовалась явная негритянская кровь – он двигал своим телом так, как двигают только коренные жители джунглей. Всего лишь через несколько минут с начала танца все в зале смотрели на него, а он, кажется, и не замечал никого, он так следовал моей песне, нет, даже не следовал, его танец и моя песня, музыка – это было что-то единое целое. И сейчас, когда я пою эту песню, я представляю его танец.

В перерыве его ко мне подвел Луи. Оказывается, они были знакомы, так как приходились друг другу дальними. Но увиделись впервые два дня назад, когда Александр приехал сюда в командировку по линии своего журнала (он писал об экзотическом туризме, кажется).