Дзен и исскуство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

Но это теперь, кажется, — проблема Криса.

18

Существует целая ветвь философии, касающаяся определения Качества, известная под названием «эстетика». Ее вопрос — что имеется в виду под прекрасным? — прослеживается вплоть до античности. Но когда Федр был студентом-философом, он яростно отталкивался от всей этой ветви знания. Он почти намеренно провалил единственный курс по ней, который посещал, и написал несколько работ, где подвергал и преподавателя, и сам материал свирепым нападкам. Он ненавидел и поносил все.

Такую реакцию в нем вызывал не один конкретный эстетик. Все они вместе. И никакая определенная точка зрения не приводила его в ярость так, как мысль о том, что Качество должно подчиняться какой бы то ни было точке зрения. Интеллектуальный процесс вынуждал Качество идти к нему в рабство, проституировал его. Думаю, именно это служило источником его ярости.

В одной работе он написал: «Эти эстетики думают, что их предмет — какая-то мятная карамелька, а сами они обладают привилегией обсасывать ее своими жирными губами; то, что можно поглощать, интеллектуально разделывать, насаживать на вилку и отправлять ложкой в рот, кусок за куском, с подобающими замечаниями гурманов — меня уже от этого тянет блевать. То, что они обсасывают своими губами — гниль того, что они убили уже давно.»

Теперь, когда сделан первый шаг процесса кристаллизации, он видел, что когда Качество продолжает оставаться не определенным определениями, целая сфера под названием «эстетика» сметается напрочь с лица земли… полностью лишается всех прав на существование… капут. Отказом определить Качество он полностью поместил его за пределы аналитического процесса. Если не можешь определить Качество, то тем самым никак не можешь подчинить его никакому интеллектуальному правилу. Эстетикам больше нечего сказать. Вся их сфера — определение Качества — исчезла.

Мысль об этом приводила его в полный восторг. Как будто открыл средство от рака. Больше никаких объяснений, что такое искусство. Никаких замечательных критических школ экспертов, существующих ради рационального определения того, в чем каждый композитор преуспел, а в чем провалился. Им всем, вплоть до самого последнего всезнайки, придется, наконец, заткнуться. Это больше не просто интересная мысль. Это мечта.

Не думаю, что в начале кто-либо действительно видел, что он собирается сделать. Видели интеллектуала, пытающегося донести до них нечто, обладающее всеми регалиями рационального анализа в преподавании. Они не видели, что его цель совершенно противоположна той, к которой они привыкли. Он не развивал рациональный анализ дальше. Он его блокировал. Он обращал метод рациональности против него самого, против своих же, защищая иррациональную концепцию, неопределенную сущность, называемую Качеством.

Он писал: «<1> Каждый преподаватель английского по композиции знает, что такое Качество. (Любому преподавателю, который этого не знает, следует этот факт тщательно скрывать, ибо это непременно послужит доказательством его некомпетентности.) <2> Любому преподавателю, который думает, что качество письма может и должно быть определено прежде, чем преподавать его, следует брать и определять его. <З> Все, кто чувствует, что качество письма существует, но не может быть определено, и что ему следует обучать в любом случае, могут с выгодой воспользоваться следующим методом обучения чистому качеству в письме без определения его.»

А дальше описывал некоторые методы сравнения, которые разрабатывал в классе.

Думаю, он на самом деле надеялся, что кто-то клюнет, бросит ему вызов и попытается дать определение Качества. Но никто этого так и не сделал.

Тем не менее, небольшое вводное замечание по поводу того, что неспособность определить Качество — доказательство некомпетентности, вызвало на отделении удивленно вскинутые брови. В конце концов, он был младшим членом, и от него пока не ожидали выдвижения стандартов деятельности для тех, кто старше.

Его право говорить, как хочется, оценили, и старшие члены, кажется, получили удовольствие от независимости его мысли и поддержали его как-то по-церковному. Но, в отличие от верования многих оппонентов академической свободы, церковное отношение никогда не заключалось в том, что учителю позволено болтать все, что приходит в голову, вообще безо всякой ответственности. Церковное отношение заключается просто в том, что ответственность должна существовать перед Богом Разума, а не перед идолами политической власти. Тот факт, что он оскорблял людей, не имел никакого значения для истинности или ложности того, что он говорил, и этически сразить его за это было невозможно. Но его готовы были сразить — этически и со смаком — за любое проявление бессмысленности. Он мог делать все, что хотел, если только мог оправдать это с точки зрения разума.

Но как, к дьяволу, вообще можно оправдать отказ определить что-либо? Определения — основание разума. Без них нельзя рассуждать. Он мог некоторое время сдерживать нападки причудливой диалектической работой ног и оскорблениями по части компетентности и некомпетентности, но рано или поздно пришлось бы выдвигать нечто более существенное. Его попытка выйти с чем-то существенным привела к дальнейшей кристаллизации за традиционными границами риторики — к кристаллизации, выводящей в царство философии.

Крис оборачивается и бросает на меня измученный взгляд. Теперь уже недолго. Еще до того, как мы отправились в путь, имелись намеки на то, что это наступит. Когда ДеВиз сказал соседу, что я искушен в хождении по горам, и в глазах Криса зажегся огонек восхищения. Для него это было по-крупному. Скоро он выдохнется, и тогда можно будет останавливаться на ночь.

О-оп! Вот так. Упал. Не встает. Ужасно аккуратно и выглядит не очень случайно. Теперь он смотрит на меня с болью и злостью, ища в моих глазах осуждения. Я его не показываю. Сажусь рядом и вижу, что он почти разгромлен.

— Ну, — говорю я, — можем или остановиться здесь, или идти дальше. Что ты хочешь?

— Все равно, — говорит он. — Я не хочу…

— Чего ты не хочешь?

— Мне все равно, — сердито отвечает он.

— Ну, раз тебе все равно, то пойдем дальше, — говорю я, ловя его на слове.

— Мне не нравится этот поход, — говорит он. — Он неинтересный. Я думал, он будет интересным.

Злость чуть не застает меня врасплох:

— Может и так, — отвечаю я, — но ты бы лучше подумал, прежде чем так говорить.

В его глазах я вижу внезапный проблеск страха, и он поднимается.

Мы идем дальше.

Небо над другой стеной ущелья затягивает тучами, а ветер в соснах вокруг становится холодным и зловещим.

Но крайней мере, по холоду легче идти…

Я говорил о первой волне кристаллизации за пределами риторики, которая стала результатом отказа Федра определять Качество. Ему надо было ответить на вопрос: Если не можешь его определить, то почему ты думаешь, что оно существует?

Его ответ был старым ответом, принадлежавшим философской школе, называемой реализм. «Вещь существует,» — утверждал он, — «если мир без нее не может нормально функционировать. Если мы можем показать, что мир без Качества функционирует ненормально, мы тем самым покажем, что Качество существует, определено оно или нет.» И вслед за этим принялся вычитать Качество из описания мира, каким мы его знаем.

Первой жертвой подобного вычитания, говорил он, будут изящные искусства. Если в искусстве не можешь отличить плохого от хорошего, то оно исчезает. Нет смысла вешать на стену картину, если голая стена смотрится так же неплохо. Нет смысла в симфониях, когда царапанье по пластинке или гудение проигрывателя тоже приятно слушается.

Исчезнет поэзия, поскольку смысл в ней появляется лишь изредка, а практической ценности нет никакой. И, что интересно, пропадет комедия. Все перестанут понимать шутки, поскольку разница между чувством юмора и его отсутствием — это Качество в чистом виде.

Затем он заставил исчезнуть спорт. Футбол, бейсбол, игры всех видов — испарятся. Счет больше не будет мерой того, что имеет смысл, а останется пустой статистикой, как количество камней в куче гравия. Кто будет ходить на них смотреть? Кто будет играть?

Потом он вычел Качество из рынка и предсказал перемены, которые там произойдут. Поскольку качество вкуса не будет иметь смысла, в магазинах останутся только самые основные крупы — рис, например, кукурузная мука, соевые бобы и мука; возможно, также какое-нибудь неопределенное мясо, молоко для грудных детей, а также витаминные и минеральные наполнители для восполнения недостатка. Алкогольные напитки, чай, кофе и табак пропадут. Так же, как и кино, танцы, пьесы и вечеринки. Все мы будем пользоваться общественным транспортом. Все будем носить армейские сапоги.