Дзен и исскуство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

На основании принципа «один человек — один голос» система оказалась очень непопулярна. Большинство студентов определенно хотели назад свои оценки и категории. Но когда Федр разложил мнения по категориям, уже бывшим в журнале (а они никак не отличались от тех, что были предсказаны предыдущими классами и отметками на вступительных экзаменах), то получилась совсем другая картина. Отличники высказались в пользу реформы в соотношении 2 к 1. Хорошисты и троечники разделились поровну. А двоечники и неуспевающие единодушно выступили против!

Этот удивительный результат поддерживал подозрение, которое у него существовало уже давно: более способные, более серьезные студенты меньше всего хотят получать категории и оценки, вероятно, потому, что более заинтересованы в самом предмете курса, в то время как тупые или ленивые студенты больше всего желают категорий, скорее всего поскольку те подсказывают им, идут ли они дальше.

Как сказал ДеВиз, семьдесят пять миль отсюда на юг можно идти сквозь одни леса и снега, не встречая дорог, хотя к западу и востоку дороги есть. Я организовал все так, что если к концу второго дня пойдет плохо, мы окажемся вблизи дороги, по которой можно будет быстро добраться обратно. Крис об этом не знает, но если сказать, то это больно заденет его бойскаутское лагерное ощущение приключения; хотя после достаточного количества путешествий по диким местам бойскаутская жажда приключений сходит на нет, и появляются более существенные выгоды от сокращения риска до минимального. Эта местность может быть опасна. Сделаешь один неверный шаг из миллиона, подвернешь лодыжку и поймешь, насколько далеко, на самом деле, ты от цивилизации.

Так далеко вверх по этому ущелью, очевидно, редко забираются. Еще через час ходьбы мы видим, что тропа почти исчезла.

Федр считал, что отказ от категорий — это хорошо, если судить по его заметкам, но не придавал ему научной ценности. В настоящем эксперименте все условия, которые можешь придумать, сохраняешь постоянными, кроме какого-нибудь одного, а потом смотришь, каковы последствия изменения этого одного условия. В классе так сделать невозможно. Знание студентов, отношение студентов, отношение учителя — все изменяется от всяких причин, неконтролируемых и, по большей части, неизвестных вообще. К тому же, наблюдатель в данном случае — сам одна из причин, и никогда не сможет оценить собственное действие, не изменяя его. Поэтому он и не пытался прийти ни к каким жестким выводам из всего этого, а просто шел вперед и делал то, что ему нравилось.

Движение к его исследованию Качества началось из-за одного зловещего аспекта системы оценок, который ее отмена проявила. Оценки, на самом деле, скрывают неумение обучать. Плохой преподаватель может за всю четверть не оставить ничего запоминающегося в головах своего класса, подвести итог по результатам ничего не значащей контрольной работы и оставить впечатление того, что некоторые чему-то научились, а некоторые — нет. Но если оценки отменить, то класс волей-неволей начинает каждый день задаваться вопросом: а что они учат на самом деле? Вопросы типа: чему нас учат? какова цель? насколько лекции и задания отвечают этой цели? — становятся угрожающими. Упразднение оценок обнаруживает огромную и пугающую пустоту.

И все равно — что же Федр пытался сделать? Этот вопрос становился все более насущным по мере продвижения. Ответ, казавшийся правильным, когда он начинал, все больше терял смысл. Он хотел, чтобы его студенты стали творцами, самостоятельно решая, что такое хорошее письмо, вместо того, чтобы все время спрашивать его. Истинной целью отмены оценок было заставить их заглянуть в себя — в единственное место, где они вообще могли бы найти истинный ответ.

Теперь же все это больше не имело смысла. Если они уже знают, что хорошо и что плохо, то с самого начала у них нет причин браться за этот курс. Тот факт, что они сидят у него в качестве студентов, сам по себе предполагает, что они не знают, что хорошо и что плохо. Это его работа как преподавателя — рассказать им, что хорошо и что плохо. Всякая мысль об индивидуальном творчестве и выражении в стенах класса, в действительности, глубоко противна всей идее Университета.

Для многих студентов упразднение оценок создало кафкианскую ситуацию, в которой они понимали, что их непременно накажут, если они чего-то не смогут сделать, но никто не хочет говорить, что именно от них требуется. Они смотрели внутрь себя и ничего не видели; смотрели на Федра и ничего не видели; и просто беспомощно сидели, не зная, что делать. Пустота была смертоносной. У одной девушки случился нервный срыв. Нельзя упразднить оценки и просто сидеть, создавая бесцельную пустоту. Придется задавать классу какую-то цель, ради которой нужно работать, и которая заполнит эту пустоту. А он этого не сделал.

Не мог. Он не мог придумать ни одного возможного способа сказать им, к чему они должны стремиться в своей работе, без того, чтобы попасть обратно в ловушку авторитарного, дидактического преподавания. Но как нарисовать мелом на доске таинственную внутреннюю цель каждой творческой личности?

В следующей четверти он оставил все мысли об этом и вернулся к нормальной системе оценок и категорий, обескураженный, в смятении чувствуя, что прав, но у него почему-то ничего не вышло. Когда в классе возникало нечто спонтанное, индивидуальное и действительно оригинальное, это происходило вопреки инструкции, а не согласно ей. Казалось, в этом имелся какой-то смысл. Он был готов уйти в отставку. Преподавать тупую конформность студентам, полным ненависти, — не этим ему хотелось заниматься.

Он услышал, что в Ридском колледже в Орегоне отменили категории вплоть до самого выпуска, и на летних каникулах съездил туда, но ему сказали, что мнения по поводу ценности этой реформы на факультете резко разделились, и никто поэтому чрезмерно счастлив не был. За оставшуюся часть лета его настроение упало до глубокой депрессии и лени. Они с женой часто уходили в походы по этим горам. Та постоянно спрашивала, почему он все время молчит, а он не мог ответить, почему. Его просто остановили. Он ждал. Ждал того недостающего зерна кристалла мысли, которое внезапно сделает все твердым.

17

Крису, похоже, худо. Некоторое время он держался далеко впереди, а теперь сидит под деревом и отдыхает. На меня не смотрит, и поэтому я знаю, что ему худо.

Я сажусь рядом; его лицо отстраненно. На щеках румянец, и я вижу, что он выдохся. Мы сидим и слушаем ветер в соснах.

Я знаю, что в конце концов он поднимется и пойдет дальше, но он этого не знает и боится той возможности, которую ему подсказывает страх: он может не суметь вскарабкаться на гору вообще.

Я вспоминаю кое-что из написанного Федром об этих горах и рассказываю Крису.

— Много лет назад, — рассказываю я, — мы с твоей мамой дошли до границы лесов недалеко отсюда; разбили лагерь у озера, а с одной стороны там было болото.

Он не поднимает глаз, но слушает.

— Где-то перед рассветом мы услышали, как падают камни, и подумали, что это, должно быть, какое-то животное, — только животные обычно так не гремят. Потом я услышал всплеск в болоте, и мы проснулись окончательно. Я медленно вылез из спального мешка, достал из куртки револьвер и присел за деревом.

Теперь Крис отвлекся от своих проблем.

— Еще один всплеск, — продолжаю я. — Я подумал, что это могут быть лошади с какими-нибудь упакованными до ушей горожанами — но не в такой же час. Еще раз — плюх! А потом как бухнет! Никакая это не лошадь! Еще — БУХ! и потом снова — БУ-БУХ!.. И вот я вижу, как в этом предрассретном сумраке ко мне через болотную грязь бредет огромнейший лось, которого я когда-нибудь видел. Рога широкие — в рост человека. Самое опасное животное в горах после гризли. А некоторые говорят — и вообще самое опасное.

Глаза Криса снова загораются.

— БУX! Я взвел курок, думая, что тридцать восьмой особый — это не очень много для лося. БУ-БУХ! Он меня не ВИДЕЛ! БУБУX! Я не мог уйти у него с дороги. Твоя мама лежала в спальном мешке прямо у него на тропе. БУ-БУX! Какой ГИГАНТСКИЙ! БУБУХ! Он уже — в десяти ярдаx! БУБУX! Я встаю и прицеливаюсь. БУ-БУX!.. БУБУX!.. БУБУX!.. Он останавливается В ТРЕХ ЯРДАХ от меня… Мушка — прямо у него между глаз… Мы неподвижны.

Я тянусь к рюкзаку и достаю оттуда сыр.

— А что было потом? — спрашивает Крис.

— Подожди, сыру отрежу.

Я вытаскиваю охотничий нож и беру сыр так, чтобы пальцы держали обертку и не залезали на сам кусок. Отрезаю пласт в четверть дюйма и протягиваю ему.

Он берет.

— А потом что?

Я смотрю, пока он не откусит.